- Да, - сказал я, чувствуя, что до крови прикусил изнутри щеку.
- Боже мой, это и было?..
- Мне все равно, - я открыл глаз. - Вы-то в порядке?
Трубин облегченно рассмеялся:
- Как я испугался! Подумал - ты умер! Там взорвалось... Они что-то взорвали, понимаешь?
- Ну, понимаю. Что нам, легче от этого? Полезли, Иосиф... После такого взрыва они там, наверно, с ума сходят. Может быть, и не ждут нас уже. Сделаем им сюрприз?..
Горизонтальная труба кончилась, и Трубин предостерегающе замычал. Я протиснулся мимо него, едва-едва, как в переполненном автобусе:
- Первым полезу. Если что - вас поймаю.
- А ты не слишком в себе уверен-то? - он с сомнением пощупал мое плечо в том месте, где у большинства мужчин находится бицепс.
- Если вздумаете падать, мне выбирать все равно не придется. Эх, Иосиф, когда это все кончится, первое, что я сделаю - запишусь в спортзал. Хотя нет. Сначала буду два часа отмокать в ванне, а потом - двое суток спать...
У меня было чувство - скобы стали скользкими и начали шататься. Безусловно, показалось, просто от усталости у меня, кажется, начались... можно умное выражение? - осязательно-слуховые галлюцинации, потому что иногда, сквозь слабый шум и тяжелое Трубинское сопение, я различал вдалеке детский голосок, с четкими птичьими интонациями читающий: 'Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит... Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена, перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам...'. Теперь это стихотворение обрело для меня совсем новый смысл, а голос обрел хозяйку - маленькую дочь Милы, девочку, которую в душе я уже почти считал с в о и м ребенком...
И снова - та картинка, но более четкая, ясная: запрокинутое лицо Милы, блуждающая по нему улыбка, крик и слово 'пожалуйста', мелькнувшее в этом крике, словно смазанный кадр на засвеченной кинопленке.
- Иосиф! - позвал я, удивляясь, что еще способен издавать какие-то звуки. - Вы там живы у меня?
- Да... пока, - отозвался он.
Я разжал руки - спуск кончился, мои ноги стояли на твердой поверхности, а перед лицом зияла круглая дыра - финишная прямая перед люком, ведущим в наш подвал. Я втянулся в нее, почти не думая о Трубине, уверенный, что чутье поведет его за мной.
Единственное, в чем я уверен не был - кто нас там встретит? И не окажется ли люк заперт предусмотрительной рукой чужого? Ключ - у меня, но это никак не утешает. Любой замок можно открыть и закрыть без ключа, если очень этого хочешь.
- На всякий случай, Иосиф, - сказал я, не оборачиваясь и лишь слыша, но не видя его, - не паникуйте. Даже если мы не попадем в подвал. В крайнем случае, вернемся. Хорошо? Мне вашей паники только не хватало.
- Там открыто, - буркнул он. - Не может быть, чтобы все так плохо кончилось, нам столько раз везло...
Я подумал: верно, везло. Мне везло много раз в жизни - должно же это когда-нибудь прекратиться?..
- Иосиф, - меня тянуло говорить, чтобы не нервничать, - а что там, внизу? Девочка сказала, гудит. Там...
- Да, еще один уровень. Правительственный, - измученный голос Трубина вдруг обрел значительность. - Посторонним туда нельзя.
- А оттуда - можно? - я усмехнулся.
- Ага, значит, ты догадался...
- Просто я кое-что знаю. Обещаю: если люк открыт, и мы доберемся до триста седьмой, я все объясню. Понимаете, этот мой знакомый, дома...
Я не договорил: передо мной, словно нереальная райская колонна, стоял квадратный столб света - спасительного, электрического, живого. И тишина, никакого топота, голосов - ничего. Я дотянулся до люка, свесился в него: стол, валяющиеся стулья, россыпь бумаг. Вот мы и дома.
После долгой возни мне удалось развернуться, сползти, повиснуть, как кошка, загребая ногами - и я спрыгнул. Поймал неуклюжего пыльного Трубина, который в свете безжалостных ламп показался мне просто уродливым. И - облегченно, устало, с чувством выполненного долга - я рухнул в обморок.
... - Эрик! - сказали мне тоненько, словно тронули самую тонкую гитарную струну.
Это было сказкой, и я не хотел просыпаться, но твердый ободок чашки вдруг коснулся моих губ, и голосок повторил:
- Эрик!
Передо мной на корточках сидела Мила, а я лежал на расстеленных газетах, с заботливо подложенной под голову стопкой бумаг. Тут же, глядя на меня, как на восьмое чудо света, уютно устроилась малышка, уже умытая, радостная. Трубин возился, как большая неухоженная собака, пытаясь приделать на место полуоторванный рукав. И - самое удивительное - в комнате был хам и свинья Лемеш с рассеченной скулой и правой рукой на перевязи, он тоже смотрел на меня, и в его взгляде вместо привычной легкой издевки я прочел неожиданное: 'Ну, привет, дружище'.
Мила пыталась напоить меня теплым чаем, просияла, когда я открыл глаз, улыбнулась ласково:
- Как здорово. Все здесь... - по лицу ее волной прошла блаженная, почти глупая улыбка. - Папа, ты, ребенок, Стас...
- Он еще и Стас, - пробормотал я, глядя на Лемеша.
- Нет, я девочка Маша, - отозвался тот, закуривая и массивным задом подпирая стол. - Мы-то думали, вы уже на том свете, Мила тут обревелась... И вдруг - привет!.. Я уж подумал, эти выродки вернулись...
- Вернулись?
- Ну да, они тут пронеслись за полчаса до вас, как стадо, аж пол дрожал под копытами.
Я начал смеяться, уворачиваясь от чашки, а Мила сурово и ласково взяла меня за подбородок и зыркнула на Лемеша:
- Стас, дай человека в чувство привести. Пей, Эрик, тебе сейчас надо...
Ее прикосновение - и меня не стало, я взвился над своим телом, словно его и впрямь покинула душа.
- Папа, пей! - обратилась девочка к моему счастливо улетающему мозгу.
- Папа! - с усмешкой повторил Лемеш. - Вот так - дите не обманешь, оно чувствует...
- Что чувствует? - спросили хором мы с Милой.
- Загадайте желание - вы одновременно сказали! - отозвались хором девочка и ее дед.
В дверь коротко постучали, и Мила уронила чашку.
* * *
Поселок Шилка, в который я приехал в тот странный день, не выглядел заброшенным. Кто-то тщательно убрал следы пожарищ и расчистил эти места под застройку. Возле станции я заметил небольшой строительный кран и несколько новых деревянных бытовок на колесах. Рабочих еще не было, возможно, ждали весны.
Комбинат стоял в руинах, огороженный высоким деревянным забором с табличкой 'Проход запрещен!', величественный в своей мертвой монументальности, устремленный в небо черными стрелами закопченных труб. Наверное, и на него у руководства были какие-то планы, во всяком случае, он производил впечатление не покинутого, а просто закрытого на ремонт предприятия.
Уцелевшие дома и пара магазинчиков были покрашены, улицы подметены, в парке тщательно убраны и сожжены палые листья. На разгулявшемся солнце все казалось безобидным, аккуратным и даже уютным, несмотря на трагедию, когда-то уничтожившую поселок. Я заметил маленькое кладбище, где, видно, похоронили погибших при пожаре. Памятники стояли одинаковые, серые, на равном расстоянии друг от друга, прямо среди тонких сосен, подкрашенных холодным осенним солнцем.
Улица Революции начиналась прямо у станции и состояла всего из трех домов - пятого,
