второй постоянно женится на всех богатых девицах… Значит, оба могли быть в роли «страдальцев».
— Я думаю, это Старцев, — немедленно указала на своего подшефного Лиза. — Он просто просится на роль обманщика и убийцы…
— Но Эллин возлюбленный, надо полагать, немало способствовал ее увлечению всякими идиотами типа Кроули, — покачала я головой. — А тут просится, извините, уже мой подшефный. То есть Чеботарев.
— Или они оба, — пошел дальше Фримен. — Поскольку оба они были близкими друзьями…
— Это тем более говорит о том, что мы должны вплотную подобраться к парочке этих «славных ребят». Другого выбора у нас, похоже, просто нет.
Ирину Львовну знобило.
«Все-таки это простуда»…
Она поставила чайник и накинула на плечи пуховый платок.
На улице стояла солнечная погода, теплая, тихая, как будто не было утомительной недели с дождями, грозами — о, как Ирина Львовна боялась грозы! Как ребенок, она пряталась от молнии — если бы могла, заползла бы под кровать. И вот, пожалуйста, сейчас, когда можно было бы погулять, она самым кретинским образом простужена.
Чайник засвистел, Ирина Львовна налила чай. Сделав глоток, она почувствовала себя немного лучше — горячий чай приятно согревал ее.
«Такое ощущение, что внутри меня был лед, и теперь он растапливается», — улыбнулась она.
По радио пел Гребенщиков. Про Иванова, которому все на остановке наступали на крыла.
А у Ирины Львовны и крыл не осталось — даже наступить не на что… Только замерзшая душа.
Вот если бы был ребенок…
Она посмотрела в небеса.
Если бы, господи, у меня был ребенок. Каким бы он был?
Она прикрыла глаза.
Странно, но ребенок в ее воображении был уменьшенной копией Чеботарева. Маленький, со странной, дебильной улыбочкой. И тайной в глазах, только Ирина Львовна совсем не хотела угадать, что это за тайна.
Она боялась.
Точно так же, как и тайны Чеботарева. Будто ее ребенок мог носить в себе отцовский страшный секрет…
Внезапно до нее донесся странный звук. Словно кто-то уронил на пол тяжелый предмет.
Она прислушалась.
Нет, показалось…
В доме по-прежнему царила тишина, нарушаемая лишь радиоприемником.
Она выключила приемник, чтобы убедиться, что в мире все по-прежнему, незыблемо, царят тишина и пустота, как в склепе.
Сначала она прислушивалась, застыв у окна. Ей было немного страшно — в доме никого не было, кроме нее. И в то же время ей сейчас казалось, что это не так.
Тревога уже начала рисовать в ее воображении страшные образы.
Она осторожно, стараясь не шуметь, вышла во двор и огляделась.
Воры.
Ведь все знают, что сейчас никого не должно быть дома. Конечно, никто не рискнет пробиваться сквозь ворота…
Кстати, облегченно вздохнула она, ворота-то не скрипели. Никто не мог войти, не скрипнув этими тяжеленными воротами. Первый раз в жизни Ирина Львовна думала о воротах с симпатией.
Она почти успокоилась и повернула назад, к дому, и тут-то застыла, боясь повернуться.
Теперь она слышала отчетливые шаги. Движение в «мастерской».
— Господи, что это? — прошептала она.
Медленно, словно ее ноги стали свинцовыми, она подошла к мастерской и прислушалась.
Теперь уже сомнений не было — внутри кто-то был.
Она толкнула дверь, и та неожиданно поддалась.
Сделав шаг внутрь, она еще успела удивиться внезапному своему бесстрашию и остановилась, потрясенная.
Человек спокойно стоял спиной к ней и фотографировал ужаснейшую картину, на которой грубыми мазками была изображена лежащая на песке фигура — чья, Ирина Львовна не могла понять. И тут неожиданный гость обернулся. Ирина Львовна сделала шаг назад и прижала руку к горлу, пытаясь удержать крик, рвущийся с губ.
— Ты? — прошептала она. — Что ты тут делаешь? Убирайся отсю…
Она не смогла договорить. Ком подкатил к горлу, и Ирина Львовна заплакала, потому что в этот момент все ее надежды превратились в ангелов и, взмахнув крылами, поднялись в воздух, унося ее душу вслед за собой.
Глава 10
Надо сказать, настроение у меня несколько испортилось. Терпеть не могу сатанистов и вообще всякие истории с привидениями! Сейчас я охотно бы свалила все на Лизу с Фрименом — пусть гуляют себе ночью по пляжам, а я с восторгом занялась бы отслеживанием госпожи Рамазановой, тем паче что эта дама и не думала об изменах… Я вспомнила ее хитренького мужа и от души пожелала ему, чтобы Рамазанова и впрямь занялась бы чем-то предосудительным, например, ударилась бы в кришнаитки… Ходила бы лысая по улицам и пела бы веселенькие песни про «харе кришну»…
Пока же песни распевала только Лиза, шествуя со мной рядом, и пела она вполголоса, как бы отвечая моему печальному настроению:
— Утекай, в подворотне нас ждет маниак, хочет нас засадить на крючок…
Ох! Вот только «маниака» мне не хватало!
— Лиза! — попросила я ее миролюбиво. — Не могла бы ты уж лучше исполнить вагнеровский «Полет валькирий»?
— Не могла бы, — отрезала безжалостная Лиза. — У меня голос гнусавый. Как у Лагутенко. Оперные партии у меня не получаются…
И она как ни в чем не бывало продолжила:
— Остались только мы на растерзание врагам… Парочка простых и молодых ребят…
Фримен шел задумчивый и не обращал на Лизино пение никакого внимания.
— Лиза, у меня и так настроение портится, как погода, — снова взмолилась я.
— Ладно, — смилостивилась Лиза. — Сменим репертуар.
И она заголосила про «девочку с узкой косой».
Я поняла, что спорить с ней бесполезно. Лизе дурачества помогали мыслить. И ей было наплевать, что это мешает мыслить мне. Более того, ее ужасно забавляло мое бешенство. Поэтому я отошла подальше и перестала обращать на нее внимание.
Очень скоро она успокоилась, и до нашего офиса мы добрались в полном молчании и мрачноватой задумчивости.
Добрынька была довольна сегодняшним днем. Она возвращалась домой, насшибав кучу денег, а в кармане еще оставались сигареты, и в желудке приятно урчало.
Она не особенно задумывалась о том, что завтрашний день вряд ли будет таким удачным — об этом Любочка Добрынина не задумывалась уже давно. С тех пор как оказалась на улице, она просто запретила себе думать о завтрашнем дне.
