— Так лучше, — сказал он. — В темноте легче говорить правду... Вы знаете, чему я обрадовался в ваших газетах? Если там пишут, что плохо, значит, скоро Львов будет наш... Что мы не знаем? Через неделю у вас Львова не будет, а через две недели вы будете в Люблине.
— Откуда у вас такие сведения?
— Откуда? А вы сами не знаете? Пан Павловский не глуп. Я не хочу, чтобы меня повесили, как двух ксендзов из Дериляков или как раббина в Янове. Я молчу. Но я все вижу. Дай вам Бог так увидеть свой дом, как это будет. И слава Богу! Вас я не боюсь. Я вам скажу, что думаю. Вы хотите пановать по всей Европе? Если вы теперь разобьёте немцев, то через пять лет полезете на французов, на Англию. Вы всю культуру в Европе сотрёте с лица земли. Вы ж монголы! Дикая орда!
— Вы и меня причисляете к Старосельским?
— Вы — нет. Но кто меня сделал нищим? Кто разорил меня на двадцать тысяч? Я теперь бедняк, ничего не имею. Но черт с ним! Я лучше буду милостыню просить в Австрии, чем жить с вами... Я не боюсь, я говорю вам всю правду. Можете меня повесить. Мало вы перевешали стариков? Пускай ещё один будет...
Павловский замолчал, прислушался и продолжал злобным полушёпотом:
— Я старый шляхтич. Я не люблю прощать обиды. Я бы вас всех отравил, как бешеных собак... Я знаю, вы и прапорщик Болеславский, и прапорщик Болконский — вы хорошие люди. Но разве можно быть в Госсии хорошим человеком? Поляки были хорошие, честные, благородные люди. В Австрии они такими остались. В Германии они — люди. А в Госсии они — такие же монголы, как вы. Подлые, несправедливые.
— Значит, вы нас и за людей не считаете?
— Это же не люди. Простые люди — очень хорошие. Но они же ничего не понимают. Хамы, свиньи, злодеи. А ваше начальство хуже всякой скотины. Госсия тогда хорошая страна, когда её бьют.
Когда вам всыпят в надлежащее место, это будет счастье для вас.
— А немцы, по-вашему, лучше? На войне все одинаковы.
— Ой, нет, мой дорогой доктор! Я не говорю о том, что мне платили австрийцы по сто двадцать рублей (не крон, а рублей!) за корову, а теперь я всю ночь должен прислушиваться, не отбивают ли ваши солдаты замки у стодолы? Но подожжёт ли меня Старосельский? Это Бог с вами. Немцы — совсем другие люди. Да мы же все учились порядочности у немцев. Это в ваших газетах пишут про немецкие зверства. Так это клевета, поклёп. Мы же знаем всю правду. Куда пришли немцы, там люди чувствуют себя в полной безопасности. Там не валяются под ногами расстрелянные евреи. А где вы — там разбой, пожары, потравы. Что вы сами не знаете? Мне надо вам объяснять?..
— Значит, вы хотите, чтобы Россия была разбита?
— Мне не надо хотеть. Вы уже разбиты. И слава Богу. Россию надо стереть с лица земли.
— А любовь к ближнему, пан Павловский?
— А вам можно кричать, что вы хотите растерзать на части Австрию? За что? Что она вам сделала? Прекрасная страна, где человека не спрашивают, кто ты: поляк, еврей или православный? Всем дают одинаковые права. Живи, работай, учись! Я видал, были здесь офицеры австрийские: и поляки, и венгры, и евреи. Да, да, евреи. Всех уважают. А у нас — был тут один еврей, старый, бедный, так я его две недели в погребе прятал, чтобы ваши казаки его не убили. А раз вечером он вышел из погреба, и больше мы его уже не видели...
— Ну, а что будет, если мы все-таки разобьём Австрию?
— Чем? Пяском (песком)? В ящиках пусто! Хе-хе-хе... А солдаты у вас есть? Семидесятая дивизия пошла, а назад много вернулось? Скоро ваши солдаты поймут. Не бойтесь. Не захотят, чтобы их резали, как скот. Да где ваши солдаты? В могилах. У вас остались дядьки.
— А у немцев?
— Там идут с целым сердцем, с величайшей готовностью, а у вас с понукой, по принуждению.
— Однако ж и немцы не торопятся сделать вас гражданином Австрии?
— Немцы действуют осторожно, но верно. Как только заберут Львов, вам не дадут застаиваться. Не думайте, что Львовом все ограничится. До Киева доберутся... Да, да. Научат вас жить по-человечески! Ведь у вас после войны такая революция будет!.. Всю бюрократию вырежут... Не верите? Вспомните старого Павловского. Нам за австрийцами, а вам в России легче станет. Пора, пора вам перестать быть монголами.
— А вы не думаете, достопочтенный пан Павловский, что революция может перекинуться и в Австрию?.. Вам этого, кажется, не хочется?
— Скажу вам правду. Я бы хотел, чтобы было как раньше. Сан — граница. Я бы продавал свой овёс и клевер в Австрию. Приезжал бы Яковлев, начальник пограничной стражи. Мы бы покупали венгерское вино у контрабандистов по рублю бутылка. Играли бы в карты с богатыми лавочниками из Кшешова.
— С какими лавочниками?
— С батюшкой и с ксёндзом. Это ж тоже лавочники. Каждый хочет, чтобы в его лавочку больше ходили и рубли ему давали... Я хочу, чтобы всем было хорошо: и полякам, и русским, и евреям. Чтобы не спрашивали: а какого ты вероисповедания? Римско-католического? Так ступай к черту!..
Гремели пушки. Чуть брезжил рассвет. Утренний ветерок похлопывал полами палатки. Павловский встал.
— Добра ноц, пане доктоже! Спокойной ночи. Дай вам Бог вернуться благополучно домой. А через недельку вас здесь не будет.
Ночью получен приказ о спешном отступлении. С раннего утра солдаты 2-го парка громят Павловского. Отбивают замки, заглядывают в погреба, шарят по чердакам. Где-то нашли мешок рафинаду. Свели племенную телку. Спустили воду в прудах и доловили последних карпов. Выкашивают остатки травы на лугах. Старосельский со злорадной улыбкой громко командует солдатам:
— В каждую щёлку заглядывайте. Чтобы ничего не досталось австриякам.
Павловский, бледный как смерть, не произносит ни слова. Наконец все уложено, упаковано, и адъютант, вскочив на своего першерона, отдаёт команду:
— На коней!
Парк, звеня и качаясь, медленно тянется по песку мимо разграбленного фольварка. На крылечке стоит пан Павловский.
Вдруг он весь задёргался, затопал ногами и закричал неистовым голосом:
— Гозбить, пся кров, жебы знаку не было![47]..
— Ну-ка, ребята, приложись! — гаркнул свирепо Старосельский. — Заткни ему пулей глотку!
Никто из солдат не шевельнулся. Только прапорщик Гастаковский, сделав полуоборот в седле, выстрелил из револьвера в воздух.
Павловский продолжал дёргаться, как в эпилептическом припадке, и орал, потрясая кулаками:
— Ага! В ящиках пусто!.. Пяском, пяском шелять[48]... Гозбить, пся кров!.. Гозбить, жебы знаку не было!..
Парк медленно удалялся.
Сквозь глухое постукивание колёс по песчаному грушу ещё долго доносились хриплые и надрывистые проклятия пана Павловского.
— Прощальный привет от благодарного населения, — иронически ворчал Базунов.
Сдача Бреста. 1915 год
Идём лугами и лесом. Земля испускает волны тёплого аромата. В потухающем воздухе чётко рисуются высокие, затихшие сосны. На цветы, на луга, на травы вместе с лучами заходящего солнца ложатся сверкающие росинки. Томным металлическим звоном рассыпается урчание жаб. Задумчиво посвистывают жаворонки. Мечтательно выкрикивают предзакатные чибисы. Солдаты украсили себя ландышами и
