колокольчиками и покрыли двуколки и зарядные ящики еловыми ветками. Даже в хвосты и в конские гривы вплели они зеленые листья.
— Вы слышите, чем пахнет? — потягивая носом, спрашивает адъютант.
— Пахнет хорошим отступлением, — отвечает Базунов. Медленно впивая в себя пахучий воздух, адъютант мечтательно продолжает:
— Если бы это не было напыщенно, я бы сказал, что мне хочется думать о глубоком и важном... Но я человек бездарный, я не умею думать красиво.
— Вот помрём и рассыплемся в земле, — задумчиво откликается Костров. — Станем гнилью, развалинами прошлого, и никто не вспомнит о нас. От этих мыслей мне иногда становится страшно. Страшно, что это случится. И ещё страшнее, что это может случиться сегодня, завтра, каждую минуту...
— А я бы хотел, чтобы мне было страшно, — говорит адъютант. — Но я даже представить себе не могу, что такое смерть. Может быть, это тоже такая жизнь, как ночь, как сон. Вот посмотрите: прекратилась дневная жизнь, и наступил вечер, и такая нега кругом. Так и со смертью. Мы уснём, забудем о пушках, о людях, и для нас начнутся новые странствования в каких-то других, вечерних мирах... Я не умею сказать... У меня это выходит глупо.
— Нет, я понимаю вас, — успокаивает его Костров. — Но уж это будем не мы, не Валентин Михайлович и Аркадий Александрович... А я не хочу расставаться с самим собой...
— Слушай, чего тебе скажу, — доносится из солдатской гущи голос Пухова. — Вот рождаются люди, проживут сколько-то время, поспят в постелях... Только в разум войдут, а тут опять время в землю уйти...
— А ещё мало этого, — подхватывает Семеныч. — Всякая тварь, которая как родилась — так и жить начинает. Сразу. Покормится птенчик в гнезде — и уж до самой до смерти из одной мерки хлебает. Сам себе помогает. От другого не ждёт. А человек без няньки весь век дураком. От другого ума себе ищет... И растёт, и цветёт, и в разум входит, а все в колыске, да на мамкиной жамке...
Издали показываются огоньки. Домов, по-видимому, много. Но на карте здесь глухие леса.
— Подтянись! — раздаётся команда Кузнецова.
Подходим ближе: какой-то фольварк с верандой. На веранде появляются две женские фигуры.
— Аркадий Александрович! Накиньте тужурку, — подсказывают адъютанту.
— Чего ради?
— Культура требует.
— Все равно мы некультурные люди. Если убивать друг друга можно, то отчего нельзя ходить нагишом?
— Философствовать после будете. Одевайтесь.
— Вот чудаки, — упрямится адъютант. — Мы не стесняемся забираться в чужие дома, выселять целые деревни, а тут жарко, лето... Не хочу!
— Эх, — говорит Валентин Михайлович. — Если бы я был молод, красив и холост, как вы, я бы взял мандолину, подошёл вон к тому освещённому окошку и пропел бы серенаду.
— И оттуда высунулась бы старая еврейка и побила бы вас кочергой.
Въезжаем в какое-то жалкое, покосившееся местечко. На завалинках сидят группами старые еврейки. В воздухе пахнет сиренью и яблоней. Все таинственно утопает в волнующем сумраке. Болконский останавливается среди улицы и кричит театральным голосом:
— Не вы ли люди донны Анны?
Из темноты, наполненной вечерней грустью, немедленно прозвучало в ответ:
— Никак нет. Мы из сто шестьдесят третьей хлебопекарни.
— Вот и прекрасно, — решает Базунов. — Получим тут хлеб для бригады и заночуем.
Через местечко медленно тянутся большие фуры, битком набитые евреями и еврейками всех возрастов. На жарких перинах спят распаренные детишки.
Местные евреи окружают беглецов и пугливо расспрашивают. Какой-то проезжий казак, лениво размахивая пикой, лениво покрикивает:
— Отходи, жиды, отходи! Чего лезете?
Спрашиваю евреев:
— Куда едете?
— До Туробина.
— Зачем?
— Все едут.
— Вероятно, шпионить едут, — говорит сквозь зубы Старосельский. — Шпионская нация.
— Факты? — спрашивает адъютант.
— Я не знаю фактов. Но доводы есть. Доводы, заставляющие меня верить в еврейскую измену.
— Какие же доводы?
— Евреи в России бесправны, а в Австрии пользуются правами. Евреи на всем свете чрезвычайно солидарны между собой. У евреев вообще нет чувства привязанности к родине: они космополиты по природе...
— Одним словом, вся философия Пуришкевича, — улыбается адъютант. — А в ритуал вы тоже верите?
К соседнему окошку подходит группа раненых пехотинцев. Всматриваюсь в их усталые лица. Это все бывшие приказчики, повара, артельщики, сапожники, зажиточные мужики. О чем они думают? На их запылённых лицах нудная апатия, тускло освещённая ещё неясно пробивающимся сознанием: спасён!
— Хлеба, слышь, не продашь? — спрашивает резкий голос.
— Нима.
— Неужто для раненого жалко? Ну, давай. Может, ещё белого есть? Нет? Ни ... у вас нет. Вы боитесь, солдаты вас разоряют.
— Нима, — робко уверяет хозяйка.
— Все пальцы, гляди, покалечило. А тебе хлеба жалко.
Из окна высовывается Болконский и обращается к раненому:
— Как же ты не понимаешь, что вас тут за день тысячи проходят. Где ж ей на всех вас напастись? У интендантства и то не хватает.
Ганеные всей гурьбой подходят к нашему окошку:
— Сахарку не отсыпешь?
У окна вырастает Старосельский и сурово обращается к рослому чернобородому солдату:
— Ты куда ранен?.. По роже вижу: все самострелы. Палечники.
— Газве ж это мысленно? — отзывается чернобородый. — Кто ж это сам себе враг?
— И без нас довольно народу зря губят, — поддерживают его мрачно другие и плетутся дальше.
— Сахару жалко, — доносится издали чья-то едкая реплика.
— На коней!
Днёвка кончилась. Снова идём лесами, песками и трясинами. На душе ленивая скука. Дует холодный ветерок. Накрапывает дождик. Ночуем в Гарасюках. На столбах развешены объявления:
«По распоряжению начальника штаба 14-го армейского корпуса разыскиваются:
1) Еврей по имени Генцель, извозчик, житель города Сосновиц.
2) Еврей Сымха Мошкевиц, житель города Бендина.
В случае появления в районе расположения войск вышеназванных лиц, таковых обязательно задержать и препроводить в штаб армии для подробного опроса.
Обер-офицер для поручений Бородин».
Спим в душной халупе. Охваченный непобедимой тоской, выскакиваю на свежий воздух. Пугает темнота, молчание ночи, и мучительно томит одиночество. Брожу по незнакомой деревне в ожидании рассвета. Вдруг гулкие шаги.
— Кто идёт? Молчание.
— Кто идёт? — спрашиваю я грозно и инстинктивно нащупываю револьвер.
— Свои.
