— Кто такие?
— Из телефонной роты.
— Куда идёте?
Из темноты выступают три солдата с винтовками.
— Идём евреев сменять.
— Каких евреев?
— Приказано евреям-телефонистам идти на линию, а нам на их место.
— Где ж они, эти евреи?
— Не могим знать. В Гарасюках, как будто.
— Где ж вы их ночью искать будете?
— Через контрольную станцию хотим запросить.
— О чем?
— Да где их искать, евреев.
— Что, у вас много лишних в телефонной роте?
— Никак нет. Совсем мало народу. Отдыху никакого. Как дежурство закончил, на работу выгоняют.
— На какую работу?
— Окопы делать.
Я продолжаю бродить в потёмках и думаю о нашей страшной бестолковщине и запущенности. Три поколения полегли на галицийских полях, и за пять месяцев не было сделано ни малейшего усилия, чтобы закрепить за собой добытые с такими огромными жертвами места. И только по отношению к евреям все начальство исполнено неутомимой старательности и с пылом святейшей инквизиции гонит их толпами на костры.
Седьмой час утра. Двигаемся на Янов через Гройцы-Мамоты. День пасмурный и холодный. На душе ночная тоска. Безучастно плетусь за всеми и со всеми. Не интересуюсь ни разговорами, ни новой сводкой. Мне все равно, что творится под тяжёлыми колёсами того помещичьего рыдвана, который везёт на себе судьбы Госсии.
— Ты с чего такой кислый? — ласково спрашивает Семеныч.
— Холодно мне.
— А ты к солдату поближе притулись, — с какой-то особой выразительностью говорит Семеныч. — Он тя, как печь тёплая, обогреет.
В одиннадцатом часу передано срочное предписание штаба корпуса: «ю-му и 14-му корпусам безостановочно отходить на рысях».
Началась невообразимая сутолока. Все волнуются, нервничают и робко вглядываются в лесную чащу.
— Ещё отрежут, — бормочет Базунов.
Солдаты шутливо перекрикиваются с другими частями:
— А далеко теперь до Вены?
— Эх, жизнь! Ешь, пей и катайся!
— Пошла драть!..
Гул все увеличивается и превращается понемногу в паническую суматоху. Злобные выкрики. Кнуты. Ломающиеся оглобли. Команды, густо замешанные на матерщине:
— Куда прёшь...
— Повод право, рас....
— Держи влево, сволочь!
Обгоняя другие части, несётся вихрем обоз штаба корпуса. И на каждой подводе лежат новенькие плетёные стулья и кресла.
— Где взяли?
— В Руднике, на фабрике.
В Гройцах какой-то воющий гул. По селению носятся казаки, сгоняя скот и людей. Из всех деревень приказано казакам угонять скот и уводить жителей от 17 до 55 лет. Бабы голосят, на колени падают, рвут на себе волосы. Спрашиваю рассвирепевших казаков:
— Что вы делаете? Говорят:
— А нам что? Приказано! А кто не отдаст — сжигать все хозяйство у тех.
— Отчего такая внезапность? — недоумевают офицеры. Никто ничего не знает. Приказание получено из штаба армии: отойти, не задерживаясь, ю-му и 14-му корпусам.
— А другим?
— Неизвестно. И другим, вероятно, тоже.
Верстах в десяти от Тарасюков перед мостом на Таневе необычное скопление всевозможных частей: драгуны, казаки, понтонёры, парки, подрывники, обозы. Впереди какие-то сигнальщики.
— Что такое?
— Приказано возвратиться на старые места.
— Как так? — удивляемся мы. — Ведь мы не дольше как час назад получили экстренное предписание отходить на рысях до самого Янова.
— Да. До двенадцати дня шло спешное отступление. В Тарасюках стоял понтонный батальон, ему по тревоге приказано было спешно отойти. А теперь его завернули...
Десять минут тому назад приехал штабной автомобиль и передал приказание коменданту Тарасюков: «Останавливать все части ю-го и 14-го корпусов и возвращать их на прежние места».
— Да что вы — не верите? — обижается офицер. — Здесь стояла батарея: её двинули, а через полчаса вернули. Вот офицер приехал с сапёрной ротой — и ему приказано идти обратно. Можете, впрочем, справиться по телефону в штабе армии.
Минут через пять адъютант получил подтверждение по телефону от инспектора артиллерии: «Возвратиться... в Гуциско». Костров торжествует:
— Видите, я говорил! Разбили немцев вдребезги... — Он пускает вскачь своего иноходца, заворачивает все встречные части и кричит во весь голос: — На старые места! Завтра вперёд пойдём! Расколошматили немчиков!
По дороге встречаем священника из Кшешова. Он едет верхом из Дериляков. Вид у него усталый, растерянный. Неумело подпрыгивая на большой рослой лошади и хватаясь поминутно за гриву, он жалуется обиженным голосом:
— Эх, господа, господа! Отчего жителей не предупреждали раньше? В два часа велели собраться. Разве можно хозяйство собрать в два часа?
В Гуциско приехали поздней ночью. Со всех сторон пылали пожары, широкими молниями сверкали выстрелы. Пан Павловский встретил нас на крылечке как долгожданных гостей и с притворным радушием пожимал нам руки. Но уже через ю минут, сидя за кипящим самоваром, он бросал нам в лицо с нескрываемой злобой:
— Как не желать, чтобы Австрия победила! Разве вы люди? Вы — злодеи! Не успели скрыться ваши парки, как сюда ворвались солдаты и обшарили все углы. Потом прилетели казаки и стали обыскивать жителей, уводить скот, грабить все, что попадалось на глаза: одеяла, сахар, платки, кольца. В деревне поднялся такой плач и вой, что из пограничных сел присылали спрашивать, что случилось. Тут же стоял казачий полковник и палец о палец не ударил, чтобы прекратить безобразие. Под конец казаки объявили, что им приказано спалить всю деревню, чтобы ни одной плошки не досталось австрийцам. Пожар был назначен на сегодня ночью. И если бы вы не пришли, то, конечно б, спалили.
— Значит, мы принесли вам спасение, а вы встречаете нас как врагов.
— За всю войну только вы и гвардейский корпус показали, что и русские способны быть благородными на войне. Но все остальные — звери! Никогда ни один австриец не позволит себе того, что делали с нами вы. И пускай лучше все сгорит, но чтобы тут были австрийцы.
— А к вашему великому огорчению, — сказал Старосельский, — явились все-таки мы, а не
