— Ладно, — вяло ответил Сокольников, не успев толком понять, что Гайдаленок имел в виду.
Он запер в сейф документы и поплелся на третий этаж.
В кабинете у Гайдаленка сидела Надежда Азаркина. Все в том же, слишком свободном для нее платье, которое она безостановочно теребила на коленях.
— Проходи, садись, — показал на стул Гайдаленок.
Они расположились напротив Азаркиной словно трибунал в неполном составе.
— Вы поймите, Надежда Витальевна, — ласково заговорил Гайдаленок, — все это в ваших же собственных интересах. Зачем нам осложнять и без того непростое положение? К чему вам брать на себя лишние эпизоды? Ну, с Зелинским все ясно. И монеты мы у него нашли. Тут, как говорится, — он сочувственно повел руками, — из песни слова не выкинешь. А второй эпизод совершенно неясен. Кроме ваших слов, у нас фактически ничего нет.
— Я всю правду сказала, — слабо откликнулась Надежда.
— Это я понимаю, — заверил Гайдаленок. — Только ничем не подтверждается. И супруг ваш, — тут Гайдаленок сделал удивленное лицо, — говорит теперь совсем по-другому. А значит, этого эпизода могло и не быть. Ведь так?
— Я сказала все, что было, — механически повторила Азаркина, совершенно не воспринимавшая, кажется, построений Гайдаленка.
Тот нетерпеливо поерзал на стуле.
— Поймите, самое главное вот в чем: если у вас только один эпизод — решение суда может быть в одном аспекте. А если два — совсем в другом. Это уже гораздо серьезнее.
— Пусть, — равнодушно сказала Надежда. — Что будет, то будет. Надоело.
— Вот вы какая странная, ей-богу, — начал нервничать Гайдаленок. — Сокольников, может, ты ей объяснишь, в чем тут разница?
— Действительно, — неуверенно начал Сокольников, — чем меньше эпизодов, тем для вас лучше…
— Лучше не станет, — в голосе Азаркиной появился вызов. — Да и не надо мне лучше.
— А дети? — Гайдаленок привстал для убедительности и потянулся к ней ближе. — Надежда Витальевна! Дети вас что же, не волнуют? Что станет с детьми в случае чего?
— Дети… — Надежда тускло взглянула на него и опустила голову. — Что вам мои дети…
В молчании прошла минута.
— Так что же я должна делать? — спросила она без всякого интереса.
— Да ничего же, объясняю я вам, — облегченно вздохнул Гайдаленок. — Просто исключим этот эпизод с Ратниковой. Напишем еще раз протокольчик. С моей стороны это нарушение. Но я сознательно на него иду, учитывая ваше положение. Люди ведь мы…
Внезапно Гайдаленок замер под пристальным и напряженным взглядом Азаркиной.
— Люди? — с удивлением повторила она, а голос уже звенел надрывными нотами. — Врешь ты все! Плевать тебе на людей! Еще детей вспомнил! Торгашка вас всех купила. И тебя, и Николая. Он вчера весь вечер передо мной червонцами тряс, уговаривал. Все вы…
— Азаркина! — грозно возвысил голос Гайдаленок. — Думайте, что говорите! За такие речи, знаете…
— Всех она вас купила. — У Надежды на скулах пробились нездоровые красные пятна, силы ее иссякли, теперь она говорила тихо, но не менее твердо. — Все вы одного поля ягоды. Не буду ничего переписывать. Делайте что хотите. Я к прокурору пойду!
— У меня нет слов! — Гайдаленок повернулся за поддержкой к Сокольникову, но тот, кусая губы, глядел куда-то в пол. — Я к вам по-хорошему хотел подойти, вы понимаете? По-человечески. Но если дело принимает такой оборот, я еще посмотрю, как поступить. Неоднократная перепродажа валютных ценностей! Учтите, вам могут изменить меру пресечения.
— Делай что хочешь, — с тихой ненавистью сказала Надежда.
Сокольников понял, что и он, и Гайдаленок, и все, кто работал здесь, в этом доме, стали для нее вдруг причиной всех ее бед, всей ее неудавшейся, поломанной жизни. Надежда выплескивала всю свою горечь, копившуюся долгие годы, все отчаяние и в них же черпала силы, и оттого не существовало сейчас никого и ничего, что могло бы переломить ее решимость. Сокольников почувствовал это, понял и сейчас лихорадочно подыскивал подходящие слова, чтобы хоть как-то успокоить Надежду, прервать тягостную сцену.
— Ну, как желаете, — угрожающе проговорил Гайдаленок и подвинул к себе бланк задержания. С демонстративной тщательностью он принялся его заполнять, приговаривая: — Придется вас задержать, Азаркина. На основании соответствующей статьи закона. А как же?
— Ты что, серьезно? — изумился вполголоса Сокольников.
— Вполне, вполне. — Гайдаленок заполнил очередную строчку и полюбовался, как получилось.
— Что ты делаешь?.. — попытался остановить его Сокольников, растерянно улыбаясь, стремясь свести все к шутке, но Гайдаленок ответил таким сухим и пренебрежительным смешком, что Сокольников мгновенно, без всякого перехода пришел в ярость.
— С ума сошел! Совсем свихнулся?! — гаркнул он, позабыв, что этого не следовало бы делать в присутствии Азаркиной.
Гайдаленок удивился, но тут же взял себя в руки.
— Прошу выйти… — холодно произнес он. — Вы мне мешаете. Мы еще поговорим о вашем поведении у руководства.
— У руководства?! Поговорим! И немедленно! — Взбешенный Сокольников выскочил из кабинета, вихрем пролетел коридоры лестницы, проскочил мимо секретарши, сделавшей слабую попытку заступить ему дорогу, и рванул на себя дверь начальника управления.
Среди руководителей районных управлений Тонков был самым молодым. Не только по времени работы в районе, но и по возрасту. Это составляло предмет его гордости. Тонков не считал свою нынешнюю должность вершиной карьеры и делал все, чтобы показать: он способен на большее. Некоторые считали его склонным к карьеризму, но это было не так. Тонков, скорее, принадлежал к той категории неглупых рассудочных людей, которые способны весьма точно оценивать собственные возможности и в соответствии с такой оценкой выбирать кратчайшие пути к намеченной цели, не то чтобы пренебрегая при этом соображениями морального порядка, но отдавая предпочтение сиюминутной целесообразности. В общем, Тонков был прагматик…
Работа отдела БХСС интересовала его лишь во вторую очередь. И райком, и городское начальство судили о деятельности милиции прежде всего по уровню уличной преступности и количеству преступлений, оставшихся нераскрытыми, — на это их ориентировали листки сложившейся статотчетности. За выправление дел в районе именно с этой точки зрения и взялся Тонков, когда получил назначение. Он был опытным, способным работником и умел организовать дело не жалея ни себя, ни подчиненных. Несколько месяцев подряд уголовный розыск работал практически без выходных. Все сотрудники управления день и ночь патрулировали горячие точки — и кривая преступности медленно поползла вниз. Статистику, правда, сильно портила близость вокзала, но тут уж ничего поделать было нельзя.
О работе отдела БХСС Тонков знал: по общегородским показателям отдел находится где-то в золотой середине, и этого — плюс ежедневная информация на оперативках — ему было достаточно.
Оттого Тонков в общем-то не очень нажимал по этой линии, прослыл среди коллег Сокольникова едва ли не либералом.
Обладая профессиональной памятью, Тонков сразу же вспомнил и дело, о котором рассказывал ему этот похожий на мальчишку опер, и все сопутствующие обстоятельства. Он слушал, с трудом сдерживая досаду: к завтрашнему дню предстояло подготовить выступление в депутатской комиссии, времени оставалось в обрез. Теперь же приходилось отвлекаться и переключать внимание без всякой необходимости.
— Подождите, — прервал он Сокольникова на полуслове. — Вам разве неизвестно, что следователь сам выбирает меру пресечения? С какой стати вы вмешиваетесь?
— Я не вмешиваюсь, — запротестовал Сокольников. — То есть вмешиваюсь, конечно. Вернее, прошу
