вмешаться вас. Гайдаленок собирается арестовать Азаркину только потому, что она не желает по его указке менять своих показаний.
— Зачем ему надо, чтобы она меняла показания?
— Чтобы вывести из дела Ольгу… то есть Ратникову — директора рыбного магазина.
— Ратникову? — переспросил Тонков и посмотрел на Сокольникова внимательнее. — А как вы об этом узнали?
— Да я же сидел в его кабинете. А еще раньше Трошин сказал мне примерно то же.
— Трошин? Что вам сказал Трошин? Вы яснее выражайтесь.
Не зря ли он все это затеял, на мгновение мелькнуло в голове у Сокольникова, но отступать было поздно, и он рассказал все. Особенно про телефонный звонок насчет Ратниковой от какого-то высокого начальства.
— И кто же звонил? — поинтересовался Тонков.
— Я понял так, что звонили Костину…
— Это он вам сообщил?
— Нет, но…
— Не надо городить чепухи, — раздраженно сказал Тонков. — Нужно отвечать за свои слова и не пользоваться слухами.
Сокольников слегка смешался.
— Я отвечаю за свои слова, — с обидой сказал он. — Я не знаю, кто звонил и кому…
Он тут же почувствовал, как двусмысленно это прозвучало, но не особенно огорчился.
— …Зато мне известно, что следователь Гайдаленок сам или по чьему-то указанию совершает явную несправедливость. Этого нельзя допустить.
— У вас все? — холодно поинтересовался Тонков.
— Все.
— Идите. — И, увидев, что Сокольников не трогается с места, добавил чуть мягче: — Я разберусь с этим вопросом. Идите.
Сейчас Тонков испытывал нечто вроде сочувствия к этому зеленому парню. И на несколько секунд даже пожалел, что самому ему до выслуги еще остается целых шесть лет и приходится постоянно об этом помнить. Однако такие мысли мешали сосредоточиться, и Тонков их прогнал. Впрочем, нет. Вначале он еще раз отложил ручку и вызвал по селектору начальника следственного отдела и Костина. Вопрос этот следовало решить не откладывая.
Давным-давно Трошин усвоил одну очень важную истину: быть искренним можно только наедине с самим собой. Искренность, обращенная вовне, не что иное, как слабость, ибо стремление излить душу и покаяться возникает, как правило, в состоянии неуверенности и в период неудач. А посему искренность — первейший признак того, что носитель ее — неудачник.
Трошин пришел в милицию после тщательного выбора профессии и никогда никому не признавался, что выбор оказался ошибочным. Воспоминания о детстве и отрочестве, проведенных в тесноте московской коммуналки, вызывали у него брезгливость. Он родился в семье неудачников. Отец — нервный неудачник инженер заштатного НИИ, ненавидевший свою работу, свой мизерный оклад и чужие успехи. Мать — болезненная, с коричневыми от никотина пальцами, и такая же нервная неудачница педагог, нашедшая последнее прибежище своему неудовлетворенному честолюбию в кресле инспектора роно. Оба они, сколько помнил Трошин, постоянно и сладострастно изливали друг на друга обвинения в несостоявшейся судьбе и загубленной жизни, неумении наладить быт, сэкономить семейные средства, починить неисправный утюг и разморозить холодильник без обязательной лужи на паркете.
К десятому классу Трошин окончательно понял, что самим фактом своего рождения обречен к продолжению скорбного рода неудачников: социальная ничтожность его родителей делала для Трошина недоступной массу жизненных ценностей — от престижного вуза до импортного костюма. Единственное, на что оказалась способна мама-инспектор, это определить его в английскую спецшколу. Еще он твердо уяснил, что на жизненном пути вправе рассчитывать только на свои собственные силы.
Трошин был весьма симпатичным юношей и знал это. Тем более его тяготила хроническая нехватка денег, модной одежды и всех прочих свидетельств принадлежности к избранному кругу, чьи отпрыски подъезжали к школе на отцовской персоналке, лето проводили в черноморских пансионатах, а уик-энды в веселой компании на обширных дачах с городским телефоном.
Одно время он всерьез прикидывал: не заняться ли фарцовкой, гарантировавшей легкий и быстрый финансовый успех. Пересилили опасения конфликта с милицией, а также привитого-таки родителями- неудачниками недоверия к сомнительным гешефтам.
Он решил не искушать судьбу и после неудачной попытки штурмовать МИМО отправился служить в армии, отложив все серьезные решения на будущее.
Служил хорошо. Одним из немногих сумел наладить паритетные отношения со «стариками» и удостоиться благосклонного внимания батальонного начальства. Его даже избрали секретарем комсомольской организации — сказалась тут в немалой степени и представительная, располагающая внешность. А к концу службы Трошин получил возможность выбирать, по какой стезе ему двигаться в дальнейшем. В качестве альтернативы военному училищу имелось еще милицейское.
После короткого колебания первое он отверг — в памяти накрепко сохранилось презрение к «солдафонам», культивируемое недостижимым кружком школьной элиты. Милиция — это то, что надо, решил Трошин. Это немалая власть, престижная профессия, уважение и даже страх окружающих. К сожалению, характер своей будущей работы он представлял себе в основном по детективам и уже на втором курсе Высшей милицейской школы должен был признать, что неведение его изрядно подвело. Истинная власть исходила совсем из других сфер. Насчет престижности вопрос тоже был весьма спорным. Работа же предстояла каторжная и неблагодарная. Но менять что-либо было уже поздно. Трошин закончил школу милиции и вернулся в отчий дом.
К тому времени родители все же получили двухкомнатную квартиру, и, хотя напряженность в отношениях супругов существенно упала, Трошин не стал долго обременять их своим присутствием. В тот же год он женился на бывшей однокласснице — дочери солидного торгового работника, отвалившего молодым в качестве свадебного подарка вполне приличную кооперативную квартиру, притом полностью обставленную. С женой Трошину повезло. Девчонка не в пример своему папаше попалась скромная и тихая, к тому же она была по-настоящему влюблена в своего рекламно-красивого мужа.
Кружок школьной элиты давно распался. Все его члены перекочевали в новые кружки, разбрелись по городам и весям, но в памяти и сознании Трошина кружок этот продолжал существовать как некий эталон, как витринный восковой фрукт, пробуждающий у покупателя вожделение и одновременно напоминающий о своей недостижимости.
И все же Трошин не терял надежды. Реальный путь был только один — неудержимый служебный рост. Любой ценой. И он работал не за страх, а за совесть. И одновременно приглядывался, прислушивался, вникал и подмечал, определяя мельчайшие тонкости служебных отношений и свое в них точное место.
Наибольшая опасность его планам исходила как раз от искренних. Искренний, не ощутивший взаимности, имеет полное основание тебе не доверять. Этого Трошин допустить не мог. Довольно скоро он научился стопроцентно имитировать надлежащую степень искренности. Почти. С некоторыми, вроде Викторова, это не проходило.
Движение наверх — это результат тончайшей и сложнейшей политики, сложившейся даже на таком примитивном уровне, как районное управление внутренних дел. Слишком много нитей — внешних и внутренних — определяют его существование. Одни нити тянутся наверх и вниз, другие следуют параллельно почве, но кто может догадываться об их истинных точках где-то там, за горизонтом… Нужно очень хорошо разбираться в этом кружеве, чтобы ненароком не потревожить то, что не положено по рангу. Трошин считал, что разбирается неплохо.
И вот теперь некто Сокольников, несмышленыш и романтик, перся, словно бегемот в посудную лавку, угрожая все перепутать и принести не столько неприятности, сколько утомительные и ненужные хлопоты. Сокольников тоже принадлежал к семейству искренних. Только был еще молод и глуп. Не то чтобы Трошина всерьез беспокоила буза, которую тот поднял, — все это элементарно гасилось своими силами. Но досаду
