— Никочка, глянь, вон Маяковский стоит посреди площади! Рассказать, кто такой Маяковский?
— Знаю. Памятник.
Господи, помилуй! Тебе первого февраля будет только два года.
А вот сразу за площадью направо переулок Садовских, так он по крайней мере тогда назывался. Кажется, вижу, как я сворачиваю в него с улицы Горького, так она тогда называлась, держу в руках свернутые в трубочку десяток листочков с отобранными и перепечатанными на пишущей машинке стихотворениями. Всё это по своей инициативе сделала библиотекарша Нина Марковна – вот как её звали! Тихая, незаметная, с седыми волосами, собранными на затылке в пучок.
Впервые тогда увидел я свои строки, написанные не рукой, а пишущей машинкой. Даже на свет с изнанки смотрел. Даже маме показал, похвастался. Она прочла все десять страничек, погладила по голове:
— Я в этом ничего не понимаю. Пиши, если хочется.
Вот с этими–то стихами я по наущению Нины Марковны однажды днём свернул в переулок Садовских, робко открыл тугую дверь служебного входа ТЮЗА – театра юного зрителя и с разрешения старика–вахтера направился вверх по лестнице в одну из комнат Института художественного воспитания детей, или, как мы его почему–то называли, Цедеход. И попал в круг избранных.
Оказалось, в комнате художественно воспитывали будущих поэтов! Занимались этим делом две пожилые чудаковатые тёти. Одна из них рассказывала, какие бывают стихотворные размеры, приводила примеры. В тот день я впервые услышал завывание гекзаметра, фрагменты «Илиады». Другая – обучала выразительному чтению, для чего мы должны были с курьерской скоростью выпаливать всякую тарабарщину: «Не тот глуп, кто на слова скуп, а тот глуп, кто на дело туп», «Наши Пинкертоны ваших пинкертонов перепинкертонят и перевыпинкертонят», и уж конечно «Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет». Ух и ненавидел я эту вороватую Клару!
Затем должно было начаться самое главное – так называемое «чтение по кругу». Их было всего человек десять, этих поэтов–школьников. Да я, одиннадцатый. Перед чтением на круглый стол со старинной скатертью со свисающими бомбошками был подан чай в подстаканниках, водружены две хрустальные вазочки. Одна с печеньем, другая – с ирисками. Кроме того, возле каждого добрые тётушки положили по бумажному пакетику с тем же печеньем и ирисками. Это оказался паёк – помощь от государства талантливым детям.
Когда старожилы начали по очереди читать свои новые стихи, я почувствовал себя самозванцем. Они писали о серьёзных вещах – о войне, о победе над врагом, о Петре первом… Стихи их были написаны грамотно, гладко. Нет, мне не жаль было лишиться своего пайка, жаль было потерять едва обретённое чувство избранности. Когда очередь дошла до меня, я от безнадёги пустился во все тяжкие, стал читать отбракованные библиотекаршей Ниной Марковной стихи о Жене Кашинцевой – «В ту ночь у костра ты читала «Полтаву», а также стихотворение «В августе», где имелись такие строчки: «Всё маялось и всё качалось. И куст свой начинал рассказ. Ты ждало, небо, и дождалось, чтоб выплакаться в этот раз!»
Не выгнали! Правда, одна из тётушек, заметив, что в первом стихотворении из–за слияния слов появились кастраты, тут же принялась объяснять, кто они такие, рассказывать об итальянской опере, о том, что при дворах многих европейских государей распевали тоненькими голосками такого рода создания. Далее она стала рассказывать об итальянском Возрождении…
Другой тётушке понравилась моя строчка «И куст свой начинал рассказ». Она сказала, что такой образ сделал бы честь самому Пастернаку.
Вот когда я услышал впервые эту фамилию!
Пользуясь случаем, она заговорила о сравнениях, образах, поэтическом видении мира.
Меня поразила полненькая деваха в аккуратной школьной форме с комсомольским значком. Она записывала всё, что нам говорилось. Строчила без перерыва. Когда очередь дошла до неё, она встала и, к ещё большему моему удивлению, прочла поэму о Мартине Идене – герое одноимённой книги Джека Лондона.
— Ада, – скорбно сказала одна из тётушек, – зачем вы это сделали? Потратили столько труда, чтобы пересказать известный роман.
И стала рассказывать о Сан–Франциско – городе, где жил Джек Лондон, об американской литературе. В тот день впервые услышал я и о поэте Уолте Уитмене.
Такой, несколько хаотический метод окультуриванья юных стихотворцев мне очень понравился. Понравилось и то, что вечером, придя домой, я смог отдать родителям свой паёк – печенье с ирисками.
— А уроки когда будешь делать? – робко спросил папа, со скептическим видом залезая рукой в пакет и доставая оттуда печенье.
…Мы едем уже по Большому каменному мосту через незамерзшую Москву–реку, едем на Ленинский проспект, а я, вцепившийся в руль, одновременно вспоминаю, вижу своего несчастного папу Лёву, которого перед тем самым сорок пятым Новым годом привели в дом три оперативника в кожаных пальто. Они приказали мне и маме сидеть по местам и стали с лихорадочной скоростью обстукивать стены, выбрасывать на пол из шкафа вещи, рыться в чемоданах, отодвигать кровати и буфет. Этот шквал длился около часа. «Что вы ищете?» – периодически спрашивала мама. Ничего не найдя и обругав нас напоследок матом, оперативники ушли.
Оказалось, папа явился на Центральный рынок с буханкой чёрного хлеба, чтоб продать его или обменять на какой–нибудь вкусный подарок для жены и сына к Новому году. Тут–то его и прихватили, привезли домой в надежде найти хлебный склад крупного спекулянта.
Мама до ночи укладывала обратно по местам осквернённые обыском вещи. В сердцах сказала: «Ну и подарочек ты мне сделал!» Это было несправедливо. Я тайно погладил папу по лысеющей голове. Уже знал, слышал от соседей – человека могут арестовать ни за что, и порадовался, что всё хорошо кончилось.
Итак, раз в неделю я стал посещать цедеход, сидел вместе со всеми за большим круглым столом со скатертью с бомбошками, пил чай, овладевал новыми скороговорками – «Во дворе трава, а на траве дрова», и всегда с нетерпением ждал своей очереди прочесть новые стихотворения.
Тётушки бабочками хлопотливо вились над нами. Как выяснилось, одна из них в своё время училась в Петрограде в студии у расстрелянного впоследствии поэта Гумилёва, другая – в Москве у Валерия Брюсова, затем служила в театре Мейерхольда, тоже расстрелянного. Обе были в своё время знакомы с Александром Блоком, Маяковским, Есениным. Они были очень милы со мной в отличие от гордых моих сотоварищей.
У себя, в школьной библиотеке, я немедленно потребовал книги поэтов. Стихов Гумилёва, Брюсова и Есенина не оказалось. Как и книг поэта, чья фамилия запала мне в душу – Пастернака.
Поэзия Блока тогда не произвела на меня большого впечатления. Зато Маяковский… Увлечение философией было забыто. До поры, до времени.
Интересно, что когда я начал теперь заниматься со своей группой по вторникам, вместе с отобранными девятью участниками неожиданно явились никем не званные старик и старушка. Они утверждали, что всю жизнь занимались алхимией, гаданием на картах Таро, умеют снимать порчу и сглаз, а также помнят предававшегося ворожбе Брюсова и хотят учиться у меня современному колдовству. Я вежливо объяснил, что они не туда попали. Но упрямые старик и старушка уселись на стулья, крепко вцепились в них руками стали громко твердить санскритскую мантру: «Ом мани падме хум». Я попросил членов группы помочь мне избавиться от этих полоумных. Ты, конечно, забудешь, как старички юрко бегали по квартире, скрывались то в ванную, то в туалет, то за занавески, а ты, хохоча, тоже бегала за ними, вообразив, что они играют в прятки.
…Наконец въезжаем под арку большого дома на Ленинском проспекте. Паркую машину рядом с микроавтобусом, принадлежащим нашим знакомым итальянцам.
Выйдя из лифта и переступив порог квартиры навстречу открывшейся нам двери, я знал, что
