разлюбил их всех. Кроме самого младшего – Джозуэ.
Мы не виделись с весны прошлого года. За это время он почти не вырос. Как и все остальные шестеро детей, толпящихся в передней и поглядывающих на разбухший пластиковый пакет, поставленный Мариной под вешалкой. Раздевать тебя– развязывать шапочку, стягивать комбинезон, варежки, расшнуровывать зимние ботиночки – дело утомительное. Правда, не такое, как напяливать всю эту зимнюю амуницию. Марина запыхалась.
Зато в результате, как из кокона, выпархивает грациозная девочка в кофточке, вышитой разноцветными цветочками, и колготках. Не так уж часто тебе выпадает ходить в гости, поэтому, пока мама раздевается, ты на всякий случай одной рукой держишься за её юбку, другой – за мою руку.
Таким образом, мы с Мариной несколько скованы, я, по крайней мере, не могу с такой же горячностью ответить на несколько формальные объятия родителей этой детворы, которая, как положено, с пафосом восклицает кто на русском, кто на итальянском языке: «Какая большая Вероника! Ке гранде! Какая красивая! Ке белла!» И со всё большим нетерпением посматривают на заманчивый пакет.
Дети ни в чём не виноваты. Беру пакет и, сопровождаемый всем семейством, перехожу в просторную гостиную большой пятикомнатной квартиры. Опускаюсь на диван, перво–наперво достаю из пакета икону святителя Николая.
Люди, у которых мы находимся, собственно говоря, не мои, а Маринины давние знакомые, можно сказать, друзья. Она ревниво забирает у меня пакет и приступает к раздаче посленовогодних подарков. Самым старшим мальчикам – иллюстрированные томики энциклопедии, посвященной животным и рыбам планеты. Среднему и младшему поколению, конечно же, куклу, конструктор «Лего». Имеется также коробка с тортом – для всей компании. На дне пакета остался последний подарок. Теперь я отнимаю пакет у Марины, подзываю тебя.
— А ну, Вероничка, залезай за сюрпризом для Джозуэ!
Ты достаёшь и вручаешь пятилетнему мальчугану мои, так почти и не пригодившиеся для тренировок, боксёрские перчатки. Как новенькие. Провисели у меня в кладовке лет двадцать.
Восторг. Надеваю их на протянутые руки коренастого, коротко стриженного Джозуэ, зашнуровываю. Он целует меня в щёку, взволнованно бормочет:
— Грацие. Мольто грацие, Владимиро!
Не переставая всё с тем же восторгом произносить какую–то речь, начинает колотить внезапно увеличившимися кулаками воздух, мягкие подлокотники кресел, спинку дивана, своих старших братьев.
Им завидно, Даже девочки побросали подарки. Только одна из них – трёхлетняя Анна–Кармен увлечённо играет с тобой – вы уже строите на ковре замок из конструктора. Языковый барьер вам не помеха.
Между тем хозяйка и две её пожилые помощницы, тоже итальянки, накрывают на длинный стол. Хозяин приносит из кухни бутылки с вином, соки для детей. Марина раскладывает вилки и ножи, разговаривает со всеми по–итальянски.
…Как было бы хорошо, если бы всё осталось так, как три года назад, если бы я их не разлюбил! Всех, кроме трёхлетней Анны–Кармен и этого мальчика в боксёрских перчатках, крохотного для своих лет, но мускулистого, как всегда бурно произносящего непонятные мне речи.
— Джозуэ, иди сюда. Бей меня по ладони, бей!
— Но, Владимиро, но! – он жалеет меня, по–моему, тоже любит. Никогда не забыть, как в Италии, на горной тропе, совсем кроха, взял меня за руку, помогая карабкаться.
И вот сейчас, в Москве, мы сидим у них за столом. Все восхищаются тобой, как ты умело орудуешь вилочкой, наслаждаясь пастой – итальянскими макаронами.
А мне еда не лезет в глотку. Если я разлюбил этих людей, зачем я здесь нахожусь? Чтобы угодить маме Марине, не обидеть её. Чтобы дать тебе возможность поиграть с детьми, с тем же Джозуэ, с Анной– Кармен.
И всё–таки зря я припёрся сюда, к этим людям, у которых Марина задолго до нашего с ней знакомства несколько лет, когда сбежала из Киева от своей матери, была домработницей. Здесь она, в высшей степени незаурядный человек, выучила итальянский язык. В Италии её принимают за итальянку, не слышат никаких огрехов в её речи. Четвёртый год служит секретарём школы при посольстве Италии.
Вот ты крещена отцом Владимиром в церкви Новой деревни. И я крещён там же гораздо раньше отцом Александром, у могилы которого мы были осенью.
Крещенье, конечно, великое таинство. Сотни и сотни миллионов людей крещены. Многие даже посещают храмы, православные и католические, присутствуют при богослужениях, зажигают свечки, ставят их перед иконами. Ты уже знаешь, как это происходит.
Но есть ли среди этих людей подлинные ученики Христа? Готовые ежедневно, вне стен храмов, в будничной жизни, на деле быть подлинными христианами? Церковная же статистика констатирует ужасающую истину: таких среди всех так называемых верующих, в лучшем случае, только один–два процента! Ватикан нашел в себе силы мужественно признать этот сокрушительный факт, правду об истинном состоянии христианства. И разослал во многие страны мира добровольцев–миссионеров вместе с их детьми, семьями, чтобы они, подавая личный пример, становились центрами христианских общин.
Я очень надеюсь, доченька, что к тому времени, когда ты сможешь прочесть эти строки, такая деятельность принесёт плоды. Тому порукой общины, созданные доном Донато у себя в Италии, в городе Барлетта.
Великий грех компрометировать это дело. Эти люди, считающие себя миссионерами, за столько лет не дали себе труда ознакомиться с историей России, выучить русский язык, не прочли Пушкина, Толстого, Некрасова, Солженицына, пренебрегли книгами Александра Меня. Ничего не знают о Пастернаке.
Год за годом со складной трибункой, свёрнутым в трубку ковриком, свинчивающимся из двух половин крестом – всеми атрибутами своей профессии, умещающимися в багажнике японского микроавтобуса, появляются перед несколькими десятками женщин с детьми, бедных, измученных одиночеством, болезнями, неустройством. Вещают через переводчика. Сами живут здесь за счёт богатых общин Италии. Отсюда и эта квартира, и автомашины, и деньги на безбедную жизнь, на авиабилеты в ту же Италию и обратно, на обучение детей. Да ещё две присланных из той же Италии помощницы. Что–то нечестное есть во всём этом. Нехорошо, когда между проповедником и его общиной – социальная пропасть.
Христос беден.
Марина будет очень огорчена, когда прочтёт эти строки, скажет, что я осуждаю ближних и т. д. Но я, девочка моя, ревную к России. Много раз, когда я ещё любил этих проповедников, мужа и жену, я пытался обо всём этом им сказать, ибо не умею носить камень за пазухой. «Совершенно говоришь правду, – с улыбочкой отвечали они. – Но мы тут, и значит, это хочет Бог». Вот и всё. Удобная позиция на все случаи жизни. Так они интерпретируют Библию.
Честно говоря, я пришёл сюда не столько, чтобы угодить маме Марине, сколько ради некой надежды, ради Джозуэ. Он пока ничем не испорчен. Несколько раз видел, как искренно, горячо он молится. Думаю, если кто спасёт всю семью, так это он. Джозуэ покончил с обедом самым первым, не стал соблазняться тортом. Ему не терпится снова завладеть боксёрскими перчатками. И вот мы сидим на диване, я снова зашнуровываю их на его руках, как вдруг Джозуэ в ответ на оклик отца дергает по–солдатски остриженной головой, больно ударяет меня по очкам, по носу.
Ничего страшного. Очки не разбились, кровь из носа не хлещет.
…Как хлестала в 1945 году, когда я, пятнадцатилетний, вот так же сидел с оставленным на моё попечение, соседским малым, семимесячным. Тот, подпрыгивая на моих коленках, так саданул меня макушкой по носу, что позже выяснилось – сломал носовую перегородку, на всю жизнь своротил мне нос чуть на сторону. Кровь лилась, и я не мог её остановить. Его мамаша вернулась из магазина, вошла в комнату и чуть не рухнула в обморок, увидев нас обоих в кровище.
Тогда этих проповедников, которые размножаются, как кролики, на свете еще не было. Ни их, ни тем более их детей.
Словно со стороны, смотрю на тебя, снова играющую рядом на ковре с Анной–Кармен. Каждой клеточкой чувствую в тебе себя. Тоже ползавшего по ковру среди игрушек и книжек, и даже себя
