«Москва. Кремль. Товарищу Сталину».
Таким образом твой папка собственноручно выкапывал себе могилу.
Я написал столько страниц, а ты ещё почти ничего не знаешь обо мне. Я изумлён, что до сих пор жив, что Бог так внимателен и добр, каждый раз вмешивается, спасает… Как долго я не умел этого видеть!
Вот и в тот раз Он прислал ко мне Корейшу. Того самого замкнутого, молчаливого соседа по парте, который вырезал на уроках шахматные фигурки из грушевого дерева. Того самого, который через месяц после первого и единственного визита, как позже выяснилось, утонул в подмосковном пруду.
Этот паренёк думал, что явился лишь за тем, чтобы перед отъездом с бабушкой в деревню взять у меня несколько обещанных папиных лезвий для безопасной бритвы, ибо у него начали появляться усики и щетинка на впалых щеках. Собственного отца, да и мамы у него вроде бы не было, хотя они где–то существовали.
Я выдал ему пять или шесть новеньких лезвий в запечатанных конвертиках, а ещё в придачу запасной папин бритвенный станочек, взятый без спроса. Угостил оставленной мне на обед жареной картошкой с куском рыбы. Я был так счастлив, что ко мне пришёл гость.
Вдруг взял и положил перед ним тетрадку с «Уставом» и черновик письма Сталину!
Корейша сказал, что и так задержался, должен идти. Что, если я так хочу, всё это он успеет прочесть дома, вечером. А завтра отдаст.
Уже в тот миг, когда он вышел на лестницу, и я захлопнул за ним дверь нашей коммунальной квартиры, я ощутил, что произошло нечто ужасное, непоправимое… Впрочем, ещё можно было крикнуть в пролёт лестницы: «Вернись! Отдай!»
Наутро меня позвала к телефону одна из соседок.
— Володя, – услышал я шепот Корейши, – говорю из телефона–автомата. Не задумывался, где находятся мои отец и мать? Никому не говори, что ты хотел сделать, понял? До осени!
Я не успел спросить его о местонахождении черновика письма и «Устава». Он положил трубку. С тех пор я больше никогда не видел этих своих рукописей. Как, впрочем, и утонувшего Корейшу.
Вот и прошёл твой день рождения – 1 февраля. Тебе – третий год!
Вчера, как на именины принцессы, целый день, до вечера, когда ты уже заснула, приходили и приходили наши, а значит, и твои друзья. Ух, эти китайские поролоновые зайцы, медвежата, немецкие мышки с хвостами и без, киндер–сюрпризы, книжки с Микки–Маусами, гномами и прочей нечистью! Не люблю. Да и тебе, кажется, больше всего нравится твоя потрёпанная белочка с задранным пушистым хвостом, пушистыми ушками. Зато какие красивые платья тебе надарили, ещё два новых комбинезона – на вырост! А накануне во вторник, все, кто у меня занимается, тоже явились с дарами – красивыми носочками, бантиками, заколочками, туфельками. Заезжали и старые друзья – Толя, Родион – тоже с дарами.
Не знаю, будет ли столько обожающих тебя людей в пору, когда ты станешь читать эти страницы. Надеюсь.
Не только мы с Мариной – все с удивлением отмечают, что ты не по возрасту развита, смышлёна, доброжелательна, обладаешь большим запасом слов. Мало кто знает – это получилось благодаря тому, что с твоего появления на свет я всё время разговариваю с тобою, что–нибудь рассказываю, смешу. Мама тоже. Но она меньше бывает дома.
Когда ты была совсем крохой, спала ли, бодрствовала, я неустанно внушал тебе то, что явственно помню до сих пор с такого же бессознательного возраста. Прочтёшь об этом в «Здесь и теперь». «Будь хорошей, будь доброй», – как повторял мне когда–то некий ангельский голос, похожий на мамин.
Вот и сейчас, в этой книге, опять разговариваю с тобою. Будущей. Какую мне вряд ли придется увидеть.
Вчера забежала почтить тебя с букетиком невесть откуда прибывших в февральскую Москву фиалок моя совсем молоденькая доктор Л. Р. Отведя меня на кухню, опять напустилась, напомнила, что с осени не сдавал анализов крови, не делал рентгеновских снимков черепа, скелета. Сказала, что для всего этого должен явиться в институт гематологии послезавтра утром, натощак, что она готова зайти за мной по дороге на работу. Чтобы я не поскользнулся, не упал.
Я был тронут, с благодарностью согласился. И вспомнил, как накануне ночью по радио «Свобода» услышал в передаче о медицине, что сейчас в США 17 600 больных моей болезнью – множественной миеломой. Из которых в будущем году умрёт 11 тысяч.
Поэтому пусть простят меня те, кто заметил, что я поскуливаю. Ужасно не хочется помирать. Трудно держать удар, особенно если тебе под 70.
При этом сам же уверен – смерти нет. По вторникам рассказываю своим слушателям об исследованиях профессора Моуди. Говорю о поразительных экспериментах двух американских ученых с уходящими из жизни раковыми больными, демонстрирую репродукцию загадочной, написанной в XVI веке картины Иеронима Босха – той самой, где ангелы, поддерживая душу умершего, летят с нею к золотому сиянию в конце длинного тоннеля… Так постепенно подвожу неверующих, пусть подчас и крещёных слушателей к истории воскресшего Христа, возвестившего воскрешение всем нам. Каждому!
Если ты заметила, я никогда не называю людей, собирающихся у меня по вторникам, своими учениками. На первый взгляд есть в этом что–то ханжеское. Конечно, я учу их тому, как делать некоторые упражнения, медитировать… С другой стороны, отец Александр в своё время совершенно точно сформулировал то, чем предлагал мне заняться, чем зарабатывать на хлеб насущный: «Всё, что вы знаете, что изменяло вашу жизнь, пришло к вам от других людей, эстафетой из седой древности… Вы – не Учитель Человечества, но должны по мере сил дальше передавать эстафетную палочку. Это труд. За него не стыдно брать плату. И вы не должны отказываться брать деньги за целительство. Получается своеобразный вид гордыни. Ведь вы действительно вылечиваете. И если люди хотят отблагодарить вас – не отказывайтесь! Не назначайте заранее цену, но и не обижайте отказом».
И всё–таки денег с вылеченных пациентов не беру. Это – единственное, в чём я остался не согласен с моим духовным отцом.
Вот почему ко мне обычно в первую половину дня приходят незнакомые люди, и я закрываю дверь в свою комнату, прошу тебя не мешать. Ныне всё реже принимаю страждущих, отбиваюсь, сохраняю силы, чтобы работать по утрам, писать эту самую книгу. Ибо болен. А сам себя вылечить не могу.
Всё–таки хочется дожить теперь до твоего трёхлетия! А если повезёт – и дольше…
Правда, как подумаю о том, что наступит пора и тебе придётся с ранцем за спиной, букетом в руках, как и всем бедолагам–шестилеткам отправляться в школу, становиться на первую ступеньку этого одиннадцатиступенчатого эскалатора, охватывает тоска. Редко кому везёт с самого начала повстречать такую учительницу, как моя незабвенная Вера Васильевна. О, картошка с поджаристой «пеночкой»! О, чтение сказок в московском дворе под цветущими яблонями!
Что увидишь ты, войдя в первый класс школы XXI века? Наглую, осклабившуюся рожу компьютера с его виртуальным мерцанием? Коснётся ли твоей макушки тёплая ладонь учителя?
Когда меня в 135–й школе, прежде чем изгнать за драку, оставили на второй год в восьмом классе, единственным учителем, произнёсшим добрые слова напутствия, был старенький историк Аркадий Николаевич.
Мы сидели одни в пустом классе. Он несколько раз довольно сильно стукнул меня бамбуковой указкой по голове, в сердцах обругал: «Ведь ты же способный человек, кеглёвая башка! Зачем ввязывался в драку с Соколовым, генеральским сыном? Почему не учил математику? Кто заставлял спорить с географичкой? По географии–то до этого у тебя всегда были пятёрки, не так ли?»
Соколов заставлял говорить, что я не еврей, а жид. Не раз пытался бить меня. Учительница географии на уроках говорила, будто в Англии разводят «шерстяных овец», а на Южном полюсе живут «пингуины», и это было нестерпимо. Я пишу стихи, знаю, что буду поэтом, писателем. Ни алгебра, ни геометрия, ни тригонометрия заодно с физикой и химией мне никогда не пригодятся. Проклинаю тот день,
