когда вошел в эту «образцовую» школу ежедневных мучений, где тебя травят за твою национальность, издеваются над хромотой. Даже не освобождают от военного дела, от строевой подготовки.
В конце концов я заплакал.
«Ох, и трудная у тебя будет жизнь», – сказал Аркадий Николаевич, почему–то глядя не на меня, а в окно.
Дома оставалась взятая в школьной библиотеке и непрочитанная «мраморная» книга философа Шопенгауэра «Мир, как воля и представление». К этому времени слева от нас в соседней комнате, поселился демобилизованный, вернувшийся из Германии настоящий поэт, пусть и третьеразрядный, но всё–таки член Союза писателей. Мама на общей кухне как–то рассказала его жене, что я пишу стихи. Через некоторое время он пригласил меня к себе, велел прочесть наизусть «самое лучшее», снисходительно одобрил, подарил собственную книжечку стихов из серии «Библиотека ‘Огонька’», очень толстую трофейную записную книжку, а также, неизвестно зачем, похожую на большой пистолет ракетницу с патроном–ракетой. Этот подарок я благоразумно утаил от родителей.
Они были очень сердиты на меня за то, что я остался на второй год. Особенно папа. Он утверждал, что всему виною стихи. Даже хотел их изорвать, уничтожить. Но мама пресекла эти попытки.
Никогда не читай «Мир, как воля и представление». Это – пособие для самоубийства. Особенно, если тебе семнадцатый год, ни единой родной души, кроме Маяковского, и у тебя есть возможность примериваться дулом заряженной ракетницы то к сердцу, то к виску…
К тому времени кончились и еженедельные собрания в Центральном доме художественного воспитания детей. Да и я был уже не ребёнок.
…Наверное, тебе не запомнится наше неожиданное путешествие. Рискованное.
Вчера няня Лена должна была придти не в девять утра, как обычно, а на полчаса раньше – к половине девятого, чтобы остаться с тобой, а я мог вместе с забежавшей к нам по дороге на работу Л. Р. отправиться в Гематологический центр.
В восемь Лена позвонила, чуть ли не рыдая, – у неё температура под 40, видимо, вирусный грипп. У детей тоже.
Доктор Л. Р. сказала, что отменить сегодняшнее посещение нельзя. Кроме взятия крови, рентгена, она, оказывается, договорилась и о том, что мне вне всякой очереди проведут ещё одно обследование – компьютерную томографию.
На улице стояла редкая для февраля погода – всего градуса три мороза, солнечное утро. Марина давно уехала на работу. Оставлять двухлетнюю девочку одну невозможно. Я быстро одел тебя, схватил записную книжку с какими–то лежащими в ней деньгами.
Втроём мы вышли во двор. Тротуары были в снегу, скользкие. Доктор сразу ухватила меня под локоть, потому что я чуть не грохнулся. Из–за палки. На ней давно стёрся резиновый наконечник. Ты ревниво сказала: «Папочка, держись за меня тоже».
На улице тротуары оказались чищенные, сухие. Через минуту повезло остановить легковушку. Водитель, не торгуясь, согласился подбросить нас до места. Мы сидели с тобой на заднем сиденье, и я не без труда стягивал прохудившуюся резинку с конца палки. Приспустил боковое окошко, выбросил. А ты сказала: «Папа сделал себе чёрную руку».
И впрямь, правая ладонь стала грязная.
Поэтому, очутившись в процедурной, где берут кровь из вены, я попросил разрешения вымыть руки. Две лаборантки «кровососки», как я их про себя называю, одна молоденькая, другая уже в возрасте, были несколько недовольны моей просьбой. Однако пожилая подвела к умывальнику, указала на мыло и полотенце. Я быстро мыл руки горячей водой, думал о тебе, сидящей в одиночестве на одном из обветшалых кресел у стены больничного коридора, боялся, что ты разревёшься, что вторгаться иглой в мою вену, не дай Бог, будет молодая, неопытная «кровососка».
Так и случилось. Но она оказалась сущим ангелом. Я, как обычно, сидел у столика, положив стянутую резиновым жгутом оголённую руку на специальную подушечку, отвернув голову в сторону, чтобы не видеть. Ибо, скажу тебе прямо: я не трус, но за секунду до того, как игла или ланцет вонзится в тело, всё равно, моё или тем более чьё–то другое, готов упасть в обморок. Свою боль ещё терплю, но зрелище чужого страдания хуже любой пытки.
В тот миг, когда оказалось, что ангелица безболезненно сделала своё дело и, поставив полную пробирку тёмной венозной крови в штатив, снимает жгут, из коридора донёсся твой вопль.
Прости меня, моя истинная кровиночка! Только сумасшедший мог притащить тебя в эту юдоль скорби, в этот бесконечный, грязный коридор, по которому взад–вперёд бесцельно ковыляют остриженные наголо, облучённые, прошедшие химиотерапию бедолаги с различными болезнями крови, костного мозга… И доктор моя не могла с тобою остаться, у неё, как всегда, ежеутренняя часовая конференция.
Целую, утираю со щёк твои слёзы, успокаиваю, как могу. Даже заискиваю:
— Хочешь, после больницы отправимся в пятью–шествие? – это одно из наших, только наших словечек. – А после, когда устанем, зайдём перекусить в «Макдональдс»? Помнишь, как с тобой и мамой были в «Макдональдсе»?
— Да. Хочу. А куда мы будем пятью–шествовать? В Турцию?
— Нет. Турция далеко.
— Тогда в Зоопарк!
— В Зоопарке холодно. Все звери спят. Хочешь на Красную площадь?
— А потом в «Макдональдс»!
— Договорились!
Так, успокаиваясь, идём в другой конец того же коридора, где у окна за столиком со штативами сидит другая лаборантка. Здесь я тоже должен сдать кровь, но уже из пальца. Почему это делается не в процедурной, непонятно. Движется очередь больных в пижамах и халатах из расположенных вдоль всего коридора палат. Судя по одежде, присутствуют и такие же приходящие, так называемые «амбулаторные» больные, как я.
То, что тебе всё–таки пришлось увидеть, как у меня берут кровь из пальца – не самое страшное. Бывает, эту процедуру со мной проделывает дома медсестра из поликлиники.
Страшно стало, когда с противоположной стороны коридора распахнулась дверь больничной палаты, и оттуда с криком: «Врача! Скорей! Человек подыхает!» – выбежал остриженный ёжиком парень в тренировочном костюме. Забегавшие туда–сюда санитарки, врачи, реаниматоры со своими приборами и шлангами выставили из палаты всех остальных пациентов. Ты опять начала плакать, кричать: «Хочу к маме! Хочу домой!»
…Навстречу уже бежала по коридору наша доктор Л. Р. В первый момент ты не узнала её, тоненькую, светловолосую в белом халате. А узнав, кинулась к ней на руки.
Лифтом спустились мы на мрачный, похожий на подземелье первый этаж, где в кабинетах я смог чуть перевести дыхание, подвергаясь рентгеновскому обследованию и компьютерной томографии. Надеялся, что и ты успокаиваешься, прижавшись к доброй Л. Р. или сидя у неё на руках.
Конечно же, было безумием ехать сюда вместе с тобой. Вообще, жалел, что согласился на эти исследования. Не ждал от их результатов ничего хорошего. Боялся, что в лучшем случае моя доктор и профессор Андреева заставят снова принимать гормональные препараты. А в худшем – лечь в одну из этих палат, где умирают…. Тем более, летом в Турции я, конечно, не особенно берёгся, с удовольствием подвергал себя запретному солнечному облучению, когда плыл в море или сидел в кофейне на острове Родос. Л. Р. хотела проводить нас до машины. Но у раздевалки ты вдруг твердо заявила:
— Папа будет держаться за меня.
— Вот так! – сказала Л. Р. Она наклонилась, поцеловала тебя, потом заодно и меня. – Все результаты будут во вторник на следующей неделе. Я позвоню.
Мы с тобой шли больничным двором к выходу на улицу. Я делал вид, что придерживаюсь за капюшон
