под столицей, о параде наших войск на Красной площади в честь годовщины Октября, о героизме ленинградцев. Лиходневский слушал жадно.
— Гитлеровцев ждет неминуемый разгром, — сказал я под конец. — Их военная машина треснула под Москвой и неизбежно сломается. Да и экономика немецкая не выдержит... Ну а там и союзники второй фронт откроют.
Я поднялся:
— Спасибо за угощение, хозяин. Нам пора.
Лиходневский глядел вопрошающе, словно ждал чего-то, но мы попрощались и ушли, будто и вправду торопились.
В лесочке за Кривошином присели отдохнуть, поговорить.
— Кто сегодня показался самым интересным, товарищи?
Голумбиевский шептался с Караваевым.
— Говорите вслух! Не секретничайте.
Караваев оглядел бойцов:
— Мы так думаем, товарищ капитан, самый интересный — Лиходневский. Грамотный дядька и — главное — сочувствует...
Я тоже полагал, что изо всех жителей Кривошина, которых мы посетили, Лиходневский наиболее подходящая фигура для нашей работы. К партизанам он относился приветливо, не скрывал, что «новый порядок» ему тошен. Вдобавок работал в депо Барановичи!
Согласившись с бойцами, что Лиходневский может быть полезен, я предупредил, что в таких случаях нельзя торопиться. Тут надо действовать по старой русской поговорке: «Семь раз отмерь, один раз отрежь».
— Подождем, поглядим, — заключил я.
— Вопрос разрешите, товарищ капитан? — спросил Голумбиевский.
— Слушаю.
— Можно мне Лиходневского о сверстниках порасспрашивать? Может, он что знает про ребят?
— Отчего же нельзя? Конечно можно! Даже нужно. Посмотрим, как он будет рассказывать, лучше поймем человека.
Во время следующего посещения поселка Голумбиевский заговорил с Ромуальдом Викентьевичем о своих прежних приятелях.
[104]
Про иных Лиходневский не мог сообщить ничего определенного: тот в армию был призван, тот уехал куда-то и как в воду канул, тот в деревню к родне перебрался.
— А Иван Жихарь — тот здесь... Вернее, не здесь — в Барановичах. На аэродроме у немцев работает. Но приезжает сюда часто.
— Ванька жив?! Скажи... И работенку хлебную нашел? Чего же он там делает, на аэродроме-то?
— В рабочих... Не то самолеты заправляет, не то еще что. Не знаю. Парень-то не больно разговорчивый.
Лиходневский поскреб заросшую щеку, оглянулся на дверь, понизил голос:
— Про него, про Жихаря, говорят, что полицейского зарезал. Тут недели три назад, верно, полицейского порешили. На велосипеде лесочком ехал, а его сзади тесаком по голове... Ну, полицай вырвался, попетлял малость, а потом и свалился. Да-а-а... Не знаю, конечно, Иван это или еще кто, только Жихарь как раз в тот день приезжал, а потом исчез.
— Видел его кто-нибудь в лесочке, Ваньку-то?
— Чего не знаю, того не знаю. Но бабы в один голос твердят — это Жихарь... Такой дикой парень-то, забубенная голова. Завси ему море по колено было... Так я говорю или нет?
— Верно, — подтвердил Голумбиевский. — Ванька отчаянный был. Но, может, про полицая-то — слух один...
— Слух, — согласился Лиходневский. — Утверждать тут ничего нельзя.
Мы хорошо запомнили фамилию Жихаря, хотя и виду не подали, что он нас интересует: Лиходневскому рано было знать, с кем он имеет дело.
Несколько дней спустя, когда Ромуальд Викентьевич недвусмысленно выразил желание стать партизаном, мы поговорили начистоту и попросили давать информацию о депо Барановичи. Затем Лиходневский выполнил диверсионное задание. Мы условились, что он будет держать связь с нами через «почтовый ящик», дали ему псевдоним Курилов. Но даже и тогда мы не стали посвящать Ромуальда Викентьевича в свои взаимоотношения с Иваном Жихарем.
Этим обеспечивали безопасность одного и другого, оберегали обоих от провала, от ненужных ошибок.
[105]
Не стали мы посвящать Курилова и в наши отношения с инженером Дорошевичем, диспетчером железнодорожной станции Барановичи, чью фамилию так же услышали от него.
* * *
Условия работы оставались тяжелыми.
Кривошин как-никак был в тридцати километрах от базы отряда Бринского. Хождение в поселок отнимало драгоценное время, выматывало физически. Вдобавок Кривошин находился под контролем и наблюдением гитлеровцев, а в раскинувшихся вокруг него селах и хуторах сидели поставленные фашистами солтысы и полицаи.
Если мы и рисковали проникать в Кривошин, то каждый раз этому предшествовала разведка путей подхода и обстановки.
Мы всегда были начеку: заглядывая в дома жителей, оставляли на улице охрану, заранее уславливались, куда отходить в случае опасности.
А чтобы не подвести Курилова и других — никогда, посещая город, не заходили только в их дома, порой нарочно пропускали свидания, наведываясь к людям совершенно посторонним, ничего не подозревавшим о цели наших визитов.
Если полиция и гестапо что-то и учуяли, то они все же не смогли нащупать наших товарищей. И скорее всего, полагали, что партизаны, появлявшиеся в Кривошине, — это обычные подрывники, возвращавшиеся с очередных заданий.
Установив связь с Лиходневским, узнав о возможностях работы в Барановичах, я послал соответствующую радиограмму в Центр.
Ответная радиограмма высоко оценивала наши усилия и требовала в самые сжатые сроки взять под наблюдение город и станцию Барановичи.
11
Дождило. Откуда ни возьмись налетал леденящий ветер. Скручивал в трубочку, морозил до черноты тонкие листочки ивняка, обрывал их, нес по полю. Лес шумел широко и грозно. А потом вдруг опять проглядывало солнце, ветер стихал, воцарялась тишина. Но высокая
[106]
синева неба оставалась холодной, и золотистые потоки света, падающие на землю, уже не грели.
Прокурлыкали, уплыли косяки журавлей.
В ясные дни воздух казался хрустальным, ломким, как облетевшая листва.
Сучок ли хрустнет в чаще, паровозный ли гудок раздастся — звук приходит громкий, четкий, словно
