— Положишь пушку или будем ссориться?
— Зачем ссориться? — неуверенно сказал Четырько. — Можно и без ссор... Коли не шутите — положу...
Он потянулся к кобуре.
— С поясом снимай, Четырько, — сказал я. — С поясом.
Начальник особого участка уже окончательно отрезвел. И понял, конечно, что любая попытка применить оружие может окончиться для него плохо.
— С поясом так с поясом, — согласился он. — Ваша взяла. Валяйте, кончайте...
Он швырнул пояс с кобурой на стол, опрокинул стакан с самогоном.
— Иван Иванович, прими мой автомат, — сказал я. — И пистолет этот прибери... Хозяйка, тряпочку дали бы.
Четырько тяжело дышал.
Хозяйка молча убрала опрокинутый стакан, вытерла разлитый самогон.
— Вы бы, хозяева дорогие, вышли покуда, — предложил Иван Иванович. — Во дворе побудьте, что ли... Только не вздумайте бежать или кричать. А то партизаны не так вас поймут и получится неприятность.
Хозяева исчезли.
— Ну что, закусим, Четырько? — предложил я.
— Вроде не до закусок...
— Что так? Мы, например, проголодались... Иван Иванович, присаживайся, покушаем. Смотри, как полицию угощают. Кабы у нас в лесу такой же стол накрывали! А?
[110]
— Это что и говорить! — усмехнулся Караваев, севший так, чтобы отрезать Четырько путь к двери. — С такими харчами хоть десять лет воюй!
— Врете вы, что партизаны! — опять сказал Четырько. — Не партизаны!
— А кто же, если не партизаны? Или не узнаешь советские автоматы?
— Автоматы узнаю... Да зачем вы в деревню ходите?
— А тебя повидать!.. Интересно было узнать, как это так получается: кадровый солдат, советский человек — и вдруг комендантом немецкой полиции заделался?
— Вона! А мне другое интересно. Интересно, где она, армия, и где она, Советская власть?
— Советская власть, сам знаешь, партизанами представлена.
— Конечно, сила! — ухмыльнулся Четырько. — По болотам на карачках она ползает, выходит!
— Зачем же по болотам и зачем же на карачках? Мы с тобой вот за столом сидим.
— Э! Сейчас сидите, а через час в кусты сиганете!..
— Надо будет — сиганем, как ты выражаешься. Но и вернемся, когда потребуется.
— Все профукали, — с надрывом сказал Четырько. — От Москвы не далеко ли будет обратно идти?
— Ничего. Дойдем. И до Берлина дойдем. Можешь не сомневаться.
— Красивые слова... Я ими во — по горло сыт.
— Народ воюет, — сказал я. — Но есть, конечно, такие, что в штаны наложили и Лазаря запели. Похоже, и ты вместе с ними.
— Какой я — мое дело, — отрезал Четырько. — Со стороны обо всем легче легкого судить, известно. Только ты в мою душу не заглядывал, партизан.
— А надо ли?
— Коли не надо — так и разговор весь. Но душа...
— Вон как ты о душе печешься! А чем же она у тебя на отличку от других, Четырько? Какие в ней необъяснимые переливы имеются? И каким переливом тебя к фашистам отнесло?
— А душа тут ни при чем! Меня не душой, меня судьбой отнесло... Больше-то относиться некуда было!.. Ты, партизан, в окружение попадал? Конскую падаль жрал? По морде тебя в лагере для пленных утюжили?
[111]
Четырько покраснел, его большие руки судорожно хватали то стакан, то ложку, то нож, елозили по клеенке.
— Я не меньше твоего, Четырько, видел. Только ты подонков в пример не приводи! Свинья вон всю жизнь в грязи возится. Так что же, и тебе следом за ней в грязь?.. Эх, оратор! А видел ты, как люди из плена бегут? Видел, как «Интернационал» на расстрелах поют? Как в партизанах не только падаль конскую, а свою кожаную обувь в котле варят, но немецкие пряники не берут? Не видел? Значит, не в ту сторону глядел! Заслабило тебя, значит. В грязи-то покойней показалось, чем в бою! Но только ты просчет делаешь. Не будет тебе покоя. И своя совесть замучит, и люди не простят, если против народа пойдешь.
— Моих обстоятельств ты не знаешь... — пробормотал Четырько.
— Не знаю, — согласился я. — Может, они трудными были. Но человек-то в борьбе с обстоятельствами познается, а не по словам... Вот так.
Я поднялся.
— Ладно, Четырько. С тобой все ясно. Пулю ты заслужил. И ничего бы не стоило в расход тебя пустить вот тут же, сейчас. Полное право на это имею.
Откинувшись на спинку лавки, Четырько мигал, облизывал губы.
— Не бойся, расстреливать не буду. Может, ты еще пригодишься. Если захочешь человеком стать. Ну а не захочешь — пеняй на себя. Сам видишь — мы тебя из-под земли достанем.
— Я людей не пытал, не стрелял... — выдавил Четырько.
— Знаю, потому и пришел... Должность твоя может партизанам пригодиться. Да толковать об этом рано. Придешь в эту же хату на той субботе. В это же время. А холуев своих отправишь куда-нибудь.
Четырько молча кивнул.
— Вот так, помни уговор.
Я дал знак Караваеву, и мы покинули хату.
Охрана ждала нас. Полицаи еще не появлялись. Мы свернули в проулок, в другой, зашли за гумно, добежали до кустов и под их прикрытием добрались до леса...
Всю неделю разведчики наблюдали за полицейскими Четырько и за ним самим.
В субботу доложили, что Четырько приехал в дерев-
[112]
ню и, как уговаривался с нами, отослал охрану обратно под Барановичи.
Выждав с час и убедившись, что все спокойно, мы с Караваевым вновь посетили хату родственников коменданта.
Самогона на столе не было. Четырько держался не так недоверчиво и настороженно. Поведал о себе, о том, как, спасая жизнь, согласился на предложение немецкого офицера пойти в полицию. Жадно слушал новости о положении на фронтах. С удивлением разглядывал «Правду» всего пятидневной давности. Помявшись, рассказал о заданиях, которые получены полицией, о размещении оккупантов в Барановичах, о тамошних войсковых частях.
О разведке противника не было сказано ни слова, но, конечно, Четырько догадывался, чего от него ждут.
— Не хочу быть немецким холуем, — сказал он. — Так и знайте. А верите вы мне или не верите — дело десятое...
Через месяц, встретившись с разведчиками Караваева в шестой раз, Четырько дал полное согласие сотрудничать с нами против немецко-фашистских захватчиков и обязался постоянно информировать партизан о гарнизоне Барановичей.
Темная полоса в жизни этого человека кончилась. Он делал все, чтобы искупить свою вину перед народом. К нему вновь вернулась вера в людей, вера в непобедимость нашей Родины.
