Сведения, полученные от Четырько, отличались точностью и обстоятельностью.
Мы принимали все меры к тому, чтобы на начальника полиции не пала даже тень подозрения. И гитлеровцы так и не заподозрили нашего нового разведчика в связи о соединением Бати.
Но, к сожалению, сам Четырько был недостаточно осторожен. Весной 1943 года он допустил промах. Доверил одному провокатору свои планы увода к партизанам полицейских участка.
На Четырько донесли. Гестаповцы бросили его в тюрьму, избивали, пытали, доискиваясь, с кем работает.
Но Четырько не сломился, никого не выдал. До конца отрицал свою принадлежность к партизанам.
По приказу коменданта барановичской полиции Николай Федорович Четырько был повешен. Перед смертью он крикнул: «Да здравствует Советская Родина!..»
[113]
Он умер, как подобает воину и честному человеку. Мы забыли о колебаниях Четырько. В нашей памяти он остался таким, каким стоял под немецкой виселицей.
* * *
Дул сильный холодный ветер, когда мы с Караваевым, Иваном Кравцом и Голумбиевским подходили к деревне Свентицы, приткнувшейся на берегу реки Шары.
Низкое серое небо нет-нет да и посыпало мелким дождичком. Как всякая деревня осенью, Свентицы выглядела пустынной и скучной.
Отмахав километров двадцать по расползшимся дорогам, мы здорово устали и вымокли, но еще неизвестно было, ждут ли нас впереди тепло и отдых.
А вдруг придется поворачивать оглобли?
Мы шли на встречу со свентицким рыбаком Морозовым, чью фамилию назвал в одном из разговоров Курилов.
Сам Курилов теперь постоянно виделся с разведчиками, сообщал все, что удавалось узнать о немцах, а главное — присматривался по нашему поручению к людям, докладывал, кто чем дышит, на кого можно положиться.
Морозов, по словам Курилова, человек был старый, но крепкий и настоящий. Ни немцы, ни полицаи к Морозову, по старости, не приглядывались.
Морозов бывал на базаре в Барановичах, возил туда на продажу выловленную рыбу.
Старик мог оказаться замечательным связным.
Но мы еще не знали Морозова, не знали, подойдет ли он для роли постоянного связного с Дорошевичем, если сам Дорошевич захочет помогать партизанам...
Послав вперед Голумбиевского, мы с Караваевым пристроились за стеной старой риги, укрывшей нас от дождя.
Голумбиевский огородами прошел к домам, скрылся в проулке. Мы выкурили по две самокрутки, пока наконец увидели своего товарища: он стоял возле чьей-то хаты и махал рукой.
Подошли к Голумбиевскому.
— Никого, — сказал он. — Ни немцев, ни полиции. А старик дома. Ждет.
— Что ты ему сказал?
— Сказал, что прохожие. Хотим погреться.
Хата Морозовых стояла на спуске к реке. Почернев-
[114]
шая от времени, малость покосившаяся. В сенях свернутые, уже просохшие бредни, длинный багор, помятые ведра. Обитая мешковиной дверь отворилась со скрипом. Хозяин дома стоял между печью и дверью в горницу. Невысокий, седобородый, в рубахе навыпуск, в толстых шерстяных носках. Возле стола, придвинутого к божнице, резала хлеб сухонькая старушка.
— Здравствуйте, хозяева.
— Здравствуйте, проходите...
— Сапоги бы обтереть.
— А вы их сымайте. Валенки дадим.
Старушка кинулась к печке, стащила с нее валенки. Она улыбалась нам широко и весело, словно встречала родных.
— Мы партизаны, товарищ Морозов, — сказал я. — Ничего, что побеспокоили?
Дед почесал в затылке:
— Чего ж на пороге толковать? Садитесь, покушайте, там поговорим.
— А мы и так догадались, что вы партизаны, сынки, — сказала старушка.
— Это почему ж?
— И-и-и! Полицаев-то мы всех в рожу знаем. А вы... Да просто видать, что партизаны.
Морозов усмехнулся:
— Ты, мать, не языком чеши, а на стол подавай.
— А сейчас, сейчас!
Как-то спокойно было в этой избе, возле старых, приветливых людей.
— Ушицу-то уважаете? — спросил Морозов.
— Уважаем, товарищ Морозов! Еще как уважаем!
— Ну коли так, берите ложки!
Уха оказалась наваристая, жирная, подлинно рыбацкая уха.
Потолковали о том, о сем, а когда старушка вышла на минуту, я сказал:
— Нам бы одним поговорить с вами хотелось, товарищ Морозов. Без жены.
— Это зачем же — без жены? У меня от нее секретов нету.
— Видите ли, дело у нас... Ну, словом, не женское.
Старик насупился:
— Не знаю таких дел... Вы, дорогие товарищи, нас не обижайте. Если что надо — обоим выкладывайте, обоих
[115]
и просите. Слава богу, вместе век прожили, негоже нам на старости лет друг от друга таиться.
Вошла жена Морозова, втащила огромную сковороду жареной рыбы с картофелем:
— Не обессудьте! Чем богаты!
Старушка сама не ела, только угощала нас, подкладывала на тарелки новые куски.
Старик ел молча, хмурый, видимо обиженный.
— Господи! — говорила между тем старушка. — В кои веки своих солдат-то увидеть!.. Вишь, и ружья- то у вас новенькие, и все-то вы ладные... Знать, скоро армия придет?
— Придет, мамаша, придет.
— Поскорей бы уж! Глаза бы на энтих иродов не смотрели! Набегли, как тараканы, шуршат... А горя- то, горя-то!.. Председателя нашего повесили, жену его с младенцем застрелили... И все гребут, что увидят. Тараканы, истинные тараканы! Кровопивцы!.. Вы уж старайтесь, родимые, бейте их! Бейте, милые! Я старье старьем, а и то бы своими руками их душила.
— Ладно тебе, — мрачно сказал Морозов. — Тоже партизанка...
— Какая уж из меня партизанка! А душила бы! Душила, милые!
Мы переглядывались, сконфуженные недавним разговором со стариком. Старушка и верно была боевая. Зря, пожалуй, мы ее остерегались. Однако стоило ли подвергать пожилую женщину опасности? После обеда я, оставшись со стариком один на один, завел речь об этом.
Но Морозов оказался тверд:
— Товарищ дорогой, или ты нам обоим веришь, или не получится разговора... Не умею я от жены таиться и не хочу! Если самому близкому человеку верить перестану, прятаться буду от него, кто же я тогда есть?
