Тут Морозова и осенило:
— Парня Дорошевича не прихлестнуть ли?
— С парнем подождем. Сейчас ему не надо, пожалуй, знать о работе отца...
Морозов глядел растерянно:
— Не надо?.. Да как же, милый человек... Ведь знает!
— Как — знает?
[119]
— Обыкновенно — как. Последний-то раз Дорошевич при сыне со мной толковал. При Николае. Я не успел тебе обсказать-то... Спрашивал парень, нельзя ли в партизаны?
— Ни в коем случае! Дорошевич должен быть вне подозрений!
— Вот и Дорошевич так рассудил... Но они там думают, может, в Барановичах еще что надо? Так помогли бы.
— Значит, вся семья...
— Не, не вся. Младшего-то сынка, Александра, они не посвятили... Пацаненок еще.
— Ну, это правильно. Мальчика пусть не привлекают. А уж если старший сын ваш разговор слышал...
Прикидывая, как научить Дорошевича давать нам исчерпывающие сведения о движении на железнодорожном узле Барановичи, мы полагали сначала послать ему развернутую форму сводки.
Но сама форма эта тоже требовала пояснений. Видимо, рано или поздно пришлось бы вызывать Дорошевича в лес для инструктажа.
Не хотелось подвергать эту семью лишней опасности, но другого выхода вроде бы не существовало.
Рассказ Морозова о сыне Дорошевича менял дело. Теперь можно было вызвать в лес не отца, а старшего сына. Таким образом, Дорошевичу не пришлось бы никуда отлучаться из города, не пришлось бы выдумывать причин, объясняющих начальству необходимость отлучки.
Взвесив все «за» и «против», мы передали через Морозова старшему сыну Дорошевича, Николаю, чтобы нашел повод побывать в определенный день в Свентицах.
В назначенный день Николай Дорошевич оказался в доме рыбака, встретился с нашими партизанами и получил от них точные указания, как давать сведения о вражеских эшелонах.
В середине октября наша рация смогла впервые отстучать в Центр более или менее подробные данные о железнодорожном узле Барановичи.
Николай Дорошевич получил также инструкцию, как поддерживать связь с нами через «почтовый ящик». Просили его, чтобы через пять — семь дней сообщил через Морозова, где будет «почтовый ящик», и порядок пользования им.
[120]
«Почтовые ящики» позволили сократить до минимума посещение партизанскими связными квартиры крайне важного нам человека, полностью обезопасить его.
Кроме того, они исключали возможность провала Дорошевича, если бы один из новых связных был схвачен: связной просто не знал, кто и что положил в «почтовый ящик».
А подпись под сводками ничего бы не сказала гестапо: Дорошевич подписывал сводки псевдонимом Варвашевич, а Варвашевичей в Барановичах было примерно столько же, сколько Ивановых в Москве.
Старого рыбака с той поры мы в Барановичи посылать почти перестали: он и его жена оставались единственными людьми, знавшими Дорошевича под его подлинной фамилией и в лицо, и могли пригодиться, случись что-то непредвиденное...
Ничего не ведал, в частности, о Дорошевиче, об его связях с нами и Курилов. Мы верили Курилову, поручали ему самостоятельные задания по депо Барановичи, но о Дорошевиче молчали. Этого требовало дело.
* * *
Итак, на железнодорожном узле Барановичи наши люди появились.
Но в городе существовали комендатура, заводы, аэродромы.
Их тоже следовало поставить под контроль.
Мы начали с аэродрома, где работал Иван Жихарь, тот самый, что, по словам Курилова, порешил на кривошинских хуторах полицая.
Выполняя приказ прощупать Жихаря, Николай Голумбиевский разузнал, когда этот парень приезжает в Кривошин, и однажды, словно ненароком, столкнулся с ним на улице.
Жихарь в это время сам искал встречи с партизанами: как многие другие жители Барановичей и Кривошина, он знал, что партизаны где-то рядом, что они совершают ежедневные диверсии на железных дорогах, нападают на немецких солдат и полицейских, рискнувших сунуться в лес.
Пристроившись ради куска хлеба на немецком аэродроме в качестве заправщика самолетов, парень люто ненавидел оккупантов. Ненависть его становилась тем силь-
[121]
нее, чем дольше он находился среди гитлеровцев, наблюдал эту сволочь вблизи.
У Жихаря сжималось сердце, когда слышал хвастовство летчиков, со смехом рассказывавших, как они «гоняют Иванов», когда в его присутствии офицеры и солдаты аэродромной службы со смаком толковали о несчастных барановичских девчонках, загнанных в публичные дома и обслуживавших арийских скотов.
Жихарь знал этих девчонок. Знал он и многих из жителей города, повешенных и расстрелянных с приходом немецко-фашистской армии.
Юноша вынашивал планы мести. Как-то ему удалось выкрасть тесак у пьяного солдата. Этим тесаком Иван Жихарь и зарубил полицейского, ехавшего на велосипеде по лесочку вблизи Кривошина.
Полицейский, встретив тогда Жихаря, не испугался. Он знал, что этот парень, собирающий грибы, работает на аэродроме и приехал погостить к родным.
Знал полицейского и Жихарь. Слышал о «подвигах» этого мерзавца, изнасиловавшего жену советского командира, убившего ее родителей, принимавшего участие в нескольких карательных экспедициях.
Когда полицейский миновал Жихаря, юноша бросился на него и несколько раз ударил тесаком по голове.
Полицейский был живуч. Нажав на педали, он проехал, петляя, с десяток метров, прежде чем свалился.
Убедившись, что прислужник оккупантов мертв, Иван тотчас уехал в Барановичи.
Слухи о причастности Жихаря к ликвидации полицая циркулировали в округе. Возможно, они дошли и до гестапо. Однако молодой рабочий был на хорошем счету у аэродромного начальства, и его не тронули, рассудив, что полицейского, скорее всего, прикончили партизаны.
Первая встреча Голумбиевского и Жихаря ничего не прояснила. Оба парня держались настороженно. Голумбиевский ничего еще не знал о Жихаре, а Жихарь ничего не знал о Николае.
— Как это ты здесь? — спросил Жихарь. — Я твою мамашу видел. Она говорила — уехал.
— Ага. В деревню уехал, — сказал Николай. — А ты, говорят, на аэродроме вкалываешь?
— Так, кантуюсь... Жрать-то надо... И надолго ты из деревни?
[122]
— Не. Сегодня обратно. Привез кое-что родне... А аэродром большой, говорят?
— Аэродром как аэродром.
— Бомбардировщики, что ли, на нем?
— А тебе зачем знать?
— Да просто так спросил.
— За этот «так» — знаешь, что может быть?
— А что?
— А ничего... Маленький! С луны свалился, что ли?
