— Так. И помни: ты простой рабочий, политика тебя не интересует, партизан знать не хочешь!.. Поддакивай немцам, если понадобится. Посочувствуй им. Брани нас, сколько хочешь и как хочешь. Понимаешь? Гитлеровцы должны тебе доверять, как прежде!
— Это я понимаю.
— Вот и все. Сведения передавай только через «почтовый ящик». В Кривошин не езди, пока не вызовем.
— Хорошо.
— Может случиться, к тебе обратятся из других партизанских отрядов. В переговоры ни с кем не вступай. Обо всем таком сообщай нам. Но сам от связи с любыми людьми, называющими себя подпольщиками или партизанами, отказывайся. Не слушай их. Уходи, если почувствуешь, что пытаются вызвать на откровенный разговор. Связь держи только с нами. Тогда останешься вне подозрений.
Я говорил спокойно, доверительно, по-товарищески, и это подействовало: Жихарь успокоился.
Он остался на аэродроме в Барановичах, продолжал снабжать нас ценнейшими сведениями, впоследствии совершил еще несколько удачных диверсий, но немцы до последнего дня своего пребывания в городе так и не заподозрили Ивана Жихаря, были убеждены, что этот простоватый парень никакого отношения к партизанам не имел и не имеет.
Так же, как ни разу не заподозрили и двух других товарищей, найденных нашими партизанами на том же аэродроме и дублировавших работу Жихаря.
Кончался октябрь. Опали с деревьев последние листья. Зарядили дожди. Нудные, холодные, беспросветные. Раза
[129]
два были утренники. Посеребренные болота, заиндевевшие леса стояли в хрупких нарядных кольчугах. Начинался дождь, и светлые латы таяли на глазах.
Пятерка Ивана Ивановича Караваева понемногу привыкала к новой деятельности.
Несколько радиограмм из Центра, выражавших партизанам благодарность за ценные данные по Барановичам, за уничтожение немецких самолетов Иваном Жихарем, подняли дух бойцов.
Они осознали, что их работа важна, имеет чрезвычайно большое значение, приковывает к себе внимание самой Москвы!
В отряде Бринского я отчетливее стал понимать причины, по которым партизаны так неохотно шли в группу Караваева, предпочитая уничтожать вражеские эшелоны.
Диверсии на железных дорогах привлекали людей своей действенностью.
Работа же в группе, подобной караваевской, казалась малоэффективной.
Характер разведывательной деятельности, по необходимости скрываемой от посторонних глаз, даже от глаз большей части партизан, как бы предопределял пребывание партизан-разведчиков в тени.
Это тоже смущало товарищей.
Мы сумели по достоинству оценить мудрый совет Патрахальцева и Линькова всячески поощрять разведчиков и убедились, что сам Линьков и Патрахальцев не забывают своих установок: в получаемых нами радиограммах, как правило, содержалась и благодарность разведчикам.
Мы, конечно, не обольщались первыми удачами. Знали — возможности в Барановичах далеко не исчерпаны, намечали целый ряд новых дел.
Несколько удачных нападений на отдельные отряды гитлеровцев, захват документов у убитых солдат и офицеров противника также показывали, что можно действовать гораздо успешнее, чем до сих пор.
* * *
В конце октября Линьков сообщил, что ему разрешен вылет в Москву, и приказал мне вернуться на Булево болото, чтобы договориться о командовании отрядом в его отсутствие, а также о проведении некоторых операций в Микашевичах и Житковичах.
[130]
Я чувствовал, что уходить с озера Выгоновского рано, и послал соответствующие радиограммы и Григорию Матвеевичу, и в Центр.
Линьков вновь потребовал моего возвращения на Червонное озеро, но Центр разрешил задержаться у Бринского, и я провел под Кривошином и Барановичами еще около двадцати дней.
Только в середине ноября, передав руководство барановичской пятеркой Ивану Ивановичу Караваеву, побеседовав в последний раз с людьми, предупредив, чтобы не свертывали работу, но новых людей привлекали только с моего разрешения, я собрался в дорогу.
Попрощался с Бринским, Николаем Велько, с остальными товарищами, потрепал мохнатый загривок Лялюса, надел на плечи вещевой мешок.
Зима медлила в тот год. Болота долго не промерзали, а снег выпадал пушистый, нестойкий.
Путь был тяжелым. Куда тяжелей, чем в сентябре.
12
В месте со мной из лагеря Бринского в деревню Хорустов, лежавшую километров за тридцать от центральной базы Григория Матвеевича Линькова, пришли двадцать пять человек.
Небольшая деревушка утопала в глубоких, мягких снегах. Мирно вились синие дымы над кирпичными трубами.
Наблюдение и разведка показали, что немцев и полицаев в деревне нет.
Мы вышли на неширокую, накатанную санями улочку.
Поставили на входе и выходе из деревни охрану, облюбовали одну из изб, расположились в ней.
Хозяин, бородатый и неразговорчивый, слушал нас, опустив глаза.
Я попросил накормить бойцов, истопить, если можно, баню.
— Сполним...
Хозяин кликнул жену:
— Одевайся, сходи к людям, скажи: партизаны, мол, прибыли... Кормить требуют...
Накинув полушалок, женщина ушла.
Мы разделись, улеглись кто где, отдыхая.
[131]
Прошло с полчаса.
Стукнула дверь на улицу, кто-то заколотил веником по валенкам.
— Здесь, что ли, командир? — спросил недовольный голос.
Я встал в дверях:
— В чем дело?
Пришелец, такой же бородатый, как хозяин, испытующе оглядел мое снаряжение, задержался взглядом на петлицах гимнастерки, стянул шапку:
— Вы кем будете?
— Капитан Черный. А вы кто?
— А я здешний комендант...
— Ах, комендант?.. Ну так поворачивайтесь поживее, господин комендант, делайте, что приказано.
Я с презрением глядел на фашистского ставленника.
Однако комендант не спешил уходить.
— Так не годится, товарищ капитан, — по-прежнему недовольным тоном заявил он. — Чего это? Пришли, понимаешь, распоряжаетесь... У нас другие порядки!
— Это что еще за другие? С кем разговариваешь?! Встать, как положено!
Комендант вытянулся, как умел, у порога, замигал.
