type="note">[50] на заре славы. На мне была летящая мини-юбка, черная в белый горошек, и розовый топ. Впечатляющее зрелище.
"Бопер" имел и свой фэнзин, "Эхо Бопера", служивший средством распространения бопер- философии. Рейтинги, гороскопы, любовная почта. Как Челентано двадцатью годами позже, мы делили мир на то, что связано с роком, и на то, что с ним не связано. Мы не знали жалости и любили кого-нибудь высмеять. Нашим противником был "Westuff", роскошный журнал, который делал Франческо Бонами. Но они там были более серьезны: чувствовалось, что они на десяток лет старше нас. А нам было нечего терять".
Я спрашиваю у Нери о Тонделли. У него все о нем спрашивают с тех пор, как в 1989 году вышли "Раздельные комнаты", пронзительная хроника трагической любви. Писатель, снедаемый горем из-за смерти друга, на последних страницах книги бродит по театрально-феерической Флоренции, препоручив себя сочувственным заботам старинного друга, Родольфо. Тот, чтобы стряхнуть с него апатию, устраивает для него ужин с двумя юношами, красивыми, умными и соблазнительными. Один из них, блондин с чувственным ртом и светлыми глазами, здорово смахивает на Нери.
"Я же говорю, мы были стервецами, — усмехается Нери. — Самонадеянными, юными, красивыми и заносчивыми. Тонделли был высокий, худой, далеко не Адонис. Хмурый и молчаливый. Он везде появлялся с Паоло Ланди, и нам они казались неприкаянной парочкой. Конечно, было забавно, что за тобой ухаживает настоящий писатель, печатающийся, признанный, который к тому же постепенно стал выходить за рамки писательства. Но в своей абсолютной юношеской неспособности к милосердию мы подтрунивали над ним, обходились с ним как с конфузливым взрослым, с ностальгией и желанием взирающим на ускользающую от него красоту".
29. "Рабы"
Быть художником — значит смело, как первые апостолы Христа, идти к язычникам и, пока беснующаяся толпа танцует вокруг огня, рубить головы их идолам.
В восьмидесятые главные движущие силы Флоренции — энтузиазм и незавершенность. Желание показать себя и смелость действовать. Несколько лет
город словно и не вспоминал о своем самом серьезном изъяне — о хромоте, которая всегда мешала ему бежать вперед, творить и мечтать. В те годы Флоренция словно освободилась от своего вечного чувства вины.
И не имеет значения, насколько весомыми оказались результаты. Иными словами, что осталось по прошествии времени от всего этого пыла творения. Книги, музыка, искусство, а также градостроительная и экономическая политика города не рождаются в покое. Смешение мыслей, энергия людей, которые встречаются, говорят, обмениваются мнениями, — вот что приносит плоды. Прошлое Флоренции заставляло ее стремиться к первенству, и от этого город страдал. Смириться с несовершенством или, еще хуже, стать его проводником для нее было невозможно.
Микеланджело изваял своих "Рабов" около 1532 года. Они должны были отправиться в Рим и украсить гробницу папы Юлия II (Джулиано делла Ровере) в базилике Сан-Пьетро-ин-Винколи. Этот злосчастный памятник всю жизнь не давал художнику покоя. Новые требования заказчика, отсрочки, задержки, переделки. Всякий раз, повздорив с папой, Микеланджело сбегал от него во Флоренцию, а в промежутках расписал Сикстинскую капеллу. В центр композиции надгробья художник поместил Моисея ("Со статуей этой не может по красоте сравниться ни одна из современных работ, впрочем, то же можно сказать и о работах древних", — говорит Вазари), а по бокам — мужские фигуры, которые он называл "Prigioni"[51]. Извиваясь и корчась от натуги, они пытаются вырваться на свободу, но камень, из которого они рождены, не отпускает их.
Микеланджело целый год подбирал подходящие мраморные блоки в каррарских каменоломнях, но когда он их наконец привез на площадь Святого Петра, то не знал, что с ними делать. Проект завис, мрамор повредили и в конце концов украли. Первых "Рабов" он изваял в 1513 году, и они сразу отправились в Париж как дар Франциску I от Роберто Строцци, получившего их в свою очередь в дар от самого Микеланджело. Сейчас они находятся в Лувре. Остальные четыре фигуры мастер сделал двадцать лет спустя. Ныне они хранятся во Флоренции, в Галерее Академии.
"Пробуждающийся раб", "Атлант", "Бородатый раб", "Юный раб". Им отведен целый коридор, и они словно свита, шествующая впереди "Давида". Но у них нет имен. Им дали название по внешнему виду, по их позе. Однажды мне подумалось, что они очень похожи на тех иммигрантов, которые, совершив смертельно опасное плавание на жутком суденышке или несколько часов проведя в воде, сходят наконец на берег, закутанные в одеяла. Этим существам суждено пробиваться через неподатливую материю, куда более твердую, чем та, что сопротивляется всем нам, — через мрамор. Но и страдая, они проявляют невероятную энергию.
Я помню глаза либерийца, спасенного с потонувшего судна. С ним было еще человек десять, таких же молодых и невероятно красивых, как он. Их, закутанных в те самые одеяла, показывали в выпуске новостей. Совершенно обессиленные, они сидели прислонясь к стене. И все же они не цеплялись за материю, не дрожали. Они держались твердо, глаза их горели, а складки одеял выглядели совсем как мрамор, сковавший движения "Рабов" Микеланджело. В тот день я взглянула на давно знакомые скульптуры по-новому.
Я всегда думала, что эти статуи рассказывают о конфликте между душой и телом. Жестокая битва между тем, что держит тебя обеими ногами на земле, и нашей жаждой полета. Реальность и мечта, обыденность и утопия. Я считала, что они говорят о неистовой борьбе между невозможностью и необходимостью действия и служат прекрасной иллюстрацией наших неврозов. Я полагала, что все любимое мною искусство обращено к человечеству современному, тому, какое оно сейчас, как будто история не делится на различные этапы, как будто она сводится к одной-единственной эпохе — той, что продолжается ныне, эпохе психотропных средств и психических патологий. Одним словом, я полагала, что Эдипа следует считать первым зафиксированным случаем эдипова комплекса.
Потом до нас тоже добрались иммигранты. Появление мужчин и женщин из Африки и Восточной Европы было как фрагмент другого времени, вставленный в мозаику нашего. Времятрясение, выбивающее почву из-под ног. Они показали нам, какими были мы и весь этот мир до эпохи благосостояния. Напомнили, что голод — это вовсе не импульсивное желание "заесть" ощущение, будто ты недостаточно любим. И не внезапное стремление запихнуть в себя дикое количество первой попавшейся под руку еды, за которым следует приступ рвоты. Голод — это когда тебе нечего есть и, если это продолжается достаточно долго, ты попросту умираешь. И далее в таком духе.
Иммиграция не только изменяет антропологический облик наших городов, она заставляет нас на многое взглянуть по-другому. Мы неизбежно испытываем влияние тех, кто взирает на наше искусство, не имея за плечами связанного с нею исторического опыта, пропуская его сквозь призму своей, "доневротической", культуры. Возможно, это поможет всем нам найти новое определение слову "совершенство".
30. Об одном удавшемся неврозе
"Думаю, что для всех тех, кто здесь бывает, не будучи здесь рожден, Флоренция — город-проблема. Может быть, местные жители и имеют, как Митридат, противоядие в крови; но для других это город
