неудобоваримый. Это место нереальное: насыщенность пространства такова, что город буквально отравлен шедеврами; в нем нечем дышать. Иностранцы, сходящие с ума под куполом Брунеллески, — люди здоровые, нормальные, разумные, успешные в жизни, тем не менее они невротики: их невроз — Флоренция. Зачастую невроз — это коварный, лукавый спутник изысканности и культуры, и не всякий с ним сладит; Флоренция — это случай невроза, взяться за который не рискнет ни один психоаналитик; это удавшийся невроз".
Флоренция — пациент, читается в словах Манганелли[52], и, чтобы понять, что с ним, его нужно усыпить. Гипнотизировать при помощи флейт и маятников. И, лишь когда он безвольно растянется, попытаться приблизиться к нему. Таким образом, пресловутый скверный характер флорентийцев, их необщительность и недоверчивость обусловлены местом их проживания. Мы не то чтобы страшно саркастичны и неспособны на снисхождение, просто мы натасканы, настроены на другую жизнь. Мы, флорентийцы, — носители антител, позволяющих нам уберечься от невроза абсолютной красоты. Мы не стервецы, просто мы — другие. И если мы держим пришельцев на расстоянии, если подвергаем их длительному испытательному сроку, то делаем это исключительно из человеколюбия, подобно тому как индийцы, зная, что у туристов слабый кишечник, не предлагают им воду из-под крана. Способностью невозмутимо сосуществовать с шедеврами следует обзаводиться постепенно — как кишечной флорой, которой не хватает в организме европейца. Так, чтобы сделаться невосприимчивым к яду, его дозу ежедневно понемногу увеличивают.
В сентябре 2001 года группа выходцев из Сомали на три месяца поселилась на Соборной площади под огромным шатром. Они отстаивали право на воссоединение с семьей. Они всем мозолили глаза. Это были уже не отдельные мужчины и женщины, которые днем стекаются в центр, то и дело мелькая перед нами и прося милостыню, а ночью укрываются в своих укромных хижинах, в подземных норах. Демонстранты бросали вызов городу, показывая убожество своего существования в эдаком reality show нищеты.
Разница между прохожим и жильцом громадна. Жилец спит в нашем доме, ест за нашим столом, снимает туфли в гостиной. Он не ждет на пороге, что мы распишемся у него в накладной или заплатим за работу.
Город по сути своей — это фильтр. Потомственные горожане населяют центр, а новые оказываются в своеобразном карантине: они должны обжиться, "отстояться" на периферии, прежде чем смешаться с аборигенами. Только деньги позволяют обойти это препятствие и не ждать ни дня. Поэтому в центре города обитают коренные жители и богатые иностранцы.
С периферии люди выбираются и центр по самым разным причинам. Работать, воровать, попрошайничать, клеить девиц. Но у обитателей центра нет причин стремиться в сторону периферии, разве что у редких любопытных одиночек. Поэтому мы ничего не знаем о том, как живется людям на окраинах. Однако это не имеет значения: для нас важно только, чтобы нам не пытались их навязать. Чтобы эти люди не кололи нам глаза своей нищетой там, где экономическое первенство принадлежит нам.
"Они разбили шатер, чтобы обличить, осудить, оскорбить итальянское правительство, которое приняло их, но не выдало бумаг, с которыми можно колесить по Европе, и не разрешило им привозить в Италию орды их сородичей. Мам, пап, братьев, сестер, дядьев, теток, племянников, беременных золовок, а также сородичей этих сородичей. Они разбили шатер ряЗдом со знаменитым архиепископским дворцом и ставят на тротуар перед ним свои туфли и тапочки, словно у входа в мечеть, как это принято у них на родине. И рядом с туфлями и тапочками — бутылки из-под воды, которой они омывали ноги перед молитвой. Они разбили шатер напротив собора с куполом Брунеллески и сбоку от Баптистерия с Золотыми вратами Гиберти. Шатер, кое-как приспособленный под жилье: стулья, столики, шезлонги, матрасы, чтобы спать и совокупляться, плитки, чтобы готовить еду и отравлять площадь гарью и вонью. Шатер, ко всему прочему обеспеченный электричеством благодаря всегдашней безответственности компании "Энел"[53], которая печется о наших произведениях искусства так же, как о пейзаже. Так что мерзкий бесцеремонный голос муэдзина, записанный на магнитофон, регулярно взывал к единоверцам, оглушал неверных и заглушал звон колоколов. Добавим к этому потеки мочи, осквернявшие мрамор Баптистерия. (Черт возьми! Длинная же у них струя, у этих сынов Аллаха! Как им только удавалось попасть в цель, обнесенную защитным ограждением и, следовательно, удаленную от их мочеиспускательного аппарата почти на два метра?) Да, желтые разводы от мочи и стойкую вонь экскрементов у входа в Сан-Сальваторе-аль-Весково — изящную романскую церковь (XI века), которая находится за Соборной площадью и которую сыны Аллаха превратили в отхожее место". (Из статьи О. Фаллачи в "Коррьере делла Сера" 29 сентября 2001 г.)
Вот что происходит. Столкновение с жизнью и обычаями иммигрантов, с нищетой, заставляющей их вести себя так, как у нас не принято (по крайней мере, на Соборной площади во Флоренции), вызывает у нас изумление, перерастающее в гнев или чувство вины. Но вот гнев выходит наружу — и что же нам открывается?
Члены.
Люди, которые совокупляются, мочатся, справляют нужду. Поражающие воображение струи мочи, запахи, крики. Но главным образом члены. Палка черного человека, от начала времен тревожащая наши белые сны. Все сильнее волнующая по мере того, как остывает наш сексуальный темперамент.
Это возбуждение тоже поможет нам по-новому оценить наш исключительно невротический опыт реальности. По-новому увидеть величие флорентийского Возрождения благодаря сопоставлению с архаической телесностью. Пиршество плоти и запахов, которые мы давно заменили стерилизованными клонами (по крайней мере, на Соборной площади во Флоренции).
Но в любом случае потребуется время. Пока Флоренция и ее памятники остаются, как говорит Манганелли, превосходным случаем удавшегося невроза.
Таким образом, в восьмидесятые, когда в городе царила румба, я погружалась в меланхолию вечерних актерских курсов.
Я даже не понимала, что происходит вокруг. И открываю это только сейчас, через слова других людей и отголоски событий. Начав разбег в те годы, многое осуществилось в наши дни. Многие сегодняшние идеи, постановки связаны кровными узами с тем временем.
Я была молода, думала, что достаточно наблюдать, чтобы понять. Тогда я еще не знала, что в юные годы можно разобраться в каком-то процессе, лишь приобщившись к нему, погрузившись в него с головой. В противоположность тому, как поступают взрослые. Сейчас, пытаясь что-то понять, я от этого отстраняюсь. Иначе вступает в игру генетическая память, точнее, злопамятства. Словно включается условный рефлекс, и ты говоришь: "Варвары идут".
В числе спектаклей, которые я тогда посмотрела, была трагедия "Ignorabimus" Арно Хольца, поставленная Лукой Ронкони в "Фаббриконе ди Прато". Мне было лет двадцать. Не знаю, что определило мою дальнейшую жизнь — тот спектакль или все-таки "Александрийский квартет" Лоренса Даррелла и стихи Тоти Шалойя. Впрочем, я вообще не знаю, определилась ли я в жизни или просто качу неведомо куда, стараясь выровняться, когда меня выбивает из колеи. Но несомненно те девять часов спектакля стали поразительным духовным опытом.
Мариза Фаббри, Эдмонда Альдини, Франка Пути и Анна Мария Герарди играли мужские роли, а Делия Боккардо — женскую. Монументальные декорации, полупустой старый дом, и в этом пространстве — миниатюрные фигурки пяти изумительных актрис. Посмотреть этот спектакль — будто съездить ненадолго в отпуск. Выходя из театра и в прострации хлопая глазами, я думала о том, кто все это время поливал твои цветы и кормил кота. И с удивлением обнаруживала, что на улице то же время года и люди одеты точно так же. На мужчинах те же пиджаки с подплечниками и завернутыми до локтей рукавами, а у самых смелых — тот же розовый начес на голове и пиратские рубахи, а на ногах — недавно появившиеся мартенсы. Безумное время, но тогда, в восьмидесятые, тебя готовы были выслушать.
31. Немного о значениях слова “fiorentina"
Мое любимое лакомство можно найти только во Флоренции и только пару месяцев в году. В этот
