запутались высохшие мухи. Булькает котел.
Все это Патрик замечает не сразу. Он то и дело выныривает из неотвязного сна. Тело будто чужое, ни на чем невозможно сосредоточиться. И непонятно, то ли это из-за ранения, то ли она его чем-то одурманила. Она, женщина-ликан.
Сгорбленная спина, свисающие плоские груди, тоненькая шея, беззубый рот, на подбородке торчит пучок длинных седых волос. Они подрагивают каждый раз, как женщина втягивает бесцветные старческие губы. Старуха не отвечает, когда Патрик пытается сначала обратиться к ней по-английски, а затем вспоминает немногочисленные известные ему русские и финские слова. Ее лицо напоминает лицо мумии, затянутые катарактой глаза так и пялятся на него. В них нет любопытства, вообще не отражается никаких чувств. Она, наверное, глухая или слабоумная. А может, он на самом деле ничего и не говорил, обращался к ней лишь мысленно, язык ведь совсем отказывается его слушаться.
Патрику снится, как автомат дрожит в его руках. Как ликан, спотыкаясь, пятится, упирается спиной в каменную стену и на ней остается кровавый след. Как старуха стоит у окна. Ее испещренная пятнами кожа кажется прозрачной: видно, как течет по венам кровь, будто внутри у нее развертывается какая-то неведомая темная жизнь. Ему снится, как она посасывает трубку, а вокруг завивается колечками дым. Женщина вглядывается в Патрика, в ее мутных глазах — недоверие. Ему снится, как из угла комнаты за ним наблюдает волк. Или это не сон?
Старуха раскладывает возле него на полу кучу тряпья, ставит дымящуюся кастрюлю с водой, приносит щипцы с длинными острыми кончиками.
— Лихорадка у тебя никак не проходит, а кожа потемнела. — Голос ее похож на скрип ржавых петель. — Нужно вытащить из тебя железо.
Она еще что-то говорит. Показывает ему нож. Патрик не соглашается. Но и не спорит. Просто отворачивается, чтобы ничего не видеть. Наверное, если бы дело происходило в больнице, его бы привязали к операционному столу. Но у него уже совсем нет сил изгибаться или дергаться. Юноша чувствует укол, который превращается во вспышку боли. Красная планета разлетается на куски. На пол со стуком падает осколок шрапнели. Плечо словно бы сделалось полым: какое облегчение! Патрик вспоминает об отце, и картинка в его голове наконец-то складывается, но тут он теряет сознание от боли.
Патрик просыпается. Все словно в тумане. Сколько он проспал — непонятно, но наверняка долго. За окнами темно, но здесь вообще постоянно темно, может быть, сейчас четыре часа дня, а может — утра. Снаружи завывают волки, обыкновенные звери или ликаны — тоже неясно.
Гэмбл чувствует себя лучше, он словно стал легче, словно бы раньше шрапнель приковывала его к земле. Он садится, прикрывавшая его шкура падает ему на колени, и тут только Патрик понимает, что он совершенно голый.
На плече — липкий грязевой компресс, от которого пахнет какими-то грибами. В углу комнаты в печурке ревет пламя. Оттуда волнами исходит тепло, но в доме все равно холодно: изо рта у него вырывается пар. Рядом стоит маленький трехногий столик, похожий скорее на табуретку, на нем тускло горит свеча. Никакого другого освещения тут нет. В доме вообще никого нет. На полу аккуратно сложена его форма, рядом стоят ботинки.
Патрик встает. Перед глазами у него сначала все кружится, но потом зрение немного нормализуется. Мышцы плохо слушаются. Прижав больную руку к груди, Гэмбл подходит к своей одежде. Все чисто выстирано и пахнет хвойным мылом. И тут вдруг он вспоминает про озарение, внезапно снизошедшее на него перед тем, как он отключился. Наконец-то он все понял!
Патрик шарит по карманам и вытаскивает пачку бумаг. Что-то он распечатал на принтере в ЦОРе, что-то стащил из сарая-лаборатории. Гэмбл подносит листы поближе к свечке и неуклюже расправляет одной рукой.
Металл отравлял Патрика, убивал. А старуха его спасла, вырезала больное место, как вырезают гниль из персика.
Гэмбл расправляет смятые страницы. Свет тусклый, чернила кое-где размазались и поплыли, но
