Шаховской вздохнул.
– Конспиративного положения нет, а за поздний визит прошу прощения. Такого больше не повторится, я надеюсь. Это все, – тут он потряс себя за лацканы невиданного костюма, – должно остаться в тайне.
– Что мне за дело до ваших тайн, молодой человек? Дочь ничего не может объяснить, говорит, вы ее словом связали, а мне как прикажете понимать? Вы же депутат Государственной думы, если мне память не изменяет, а не комедиант!
И отец Варвары Дмитриевны отчетливо фыркнул, как давеча бульдог.
– Сдается мне, депутатам Думы и сейчас, и в будущем каких только ролей не выпадет сыграть, – проговорил Дмитрий Иванович негромко. Он так устал, что стоять ему было трудно, а хозяин кабинета сесть не приглашал. – И комических, и трагических, и героических…
– А вы решили начать? Так сказать, положить почин?
Варвара Дмитриевна показалась на пороге кабинета, из-за нее выглянул Генри Кембелл-Баннерман.
– Дмитрий Иванович, голубчик, все обошлось благополучно?
– Алексей Федорович убит, Алябьев. Я с вашего разрешения сяду.
Шаховской сел на диван, потер руками колючее от щетины и краски лицо, наткнулся на усы, приклеенные новейшим немецким клеем, сморщился от отвращения. Алябьев говорил что-то про этот самый клей. Утром, еще когда был жив.
Варвара Дмитриевна подошла, села рядом и взяла Шаховского за руку.
– А остальные?
– Арестованы. Не подвел Петр Аркадьевич и его «молодцы».
– Вы ни в чем не виноваты, Дмитрий Иванович.
Он глянул на нее и ничего не сказал.
– Это же война, – продолжала Варвара Дмитриевна храбро. Она понимала, чувствовала, что нужно как-то его утешить, сказать нечто важное, что сразу все расставит по своим местам, только вот что именно сказать?.. – На войне так полагается – кто кого. Люди могли погибнуть. Много людей! А вы предотвратили.
– Значит, пусть другие погибнут, так? – под нос себе пробормотал князь. – Ведь их всех повесят!.. Всех до одного.
– Они-то как раз на войне. А те, кого предполагалось взорвать, нет. И воевать не собираются!
– Я все это знаю, Варвара Дмитриевна. И говорю себе, но пока что-то не действует.
– Вы поступили так, как вам велел долг. И ваше чувство справедливости. Правильно ли, нет ли, но по-другому вы поступить не могли.
– Могу я все же узнать, в чем дело? – громко спросил отец Варвары Дмитриевны и задрал подбородок воинственно, очень похоже на дочь, заложил руки за спину и выдвинулся на самую середину ковра, как раз на блеклое чернильное пятно.
Шаховской поднялся с дивана и одернул пиджак, сидевший на нем очень неловко.
– Дело в том, что я хотел бы попросить руки вашей дочери, – твердо сказал он. У Варвары приоткрылся рот, а отец ее вытаращил глаза. – Варвара Дмитриевна редчайшая девушка, мой давний друг и верный соратник, нет, не соратник, а девушка, достоинства которой нельзя переоценить, в обстоятельствах трудных и страшных проявленные, а также красота и ум ее…
Тут он сбился, запутался и замолчал.
– Господи, боже мой, – пробормотал отец. – Нашли время…
– Папа! – вскрикнула Варвара Дмитриевна.
Даже в неверном свете раннего петербургского утра видно было, как горят ее щеки – густым, сплошным румянцем.
– А что же избранница ваша на сей счет?
– Папочка, я… ты и сам ведь знаешь… я… Дмитрий Иванович и я… наша дружба…
– Что ты будешь делать, опять дружба!
– Папа!
– Дочка!
Шаховской подошел к Варваре, она взяла его под руку. Отец вздохнул. Генри Кембелл-Баннерман за его спиной вздохнул тоже.
