— Филигоны тоже, — напомнил я, — бывают то железные, то как из репы. Так и стены…
Он спросил с недоверием:
— Стены что… живые?
— Живые, — ответил я, — или полуживые.
— Ваше величество?
— Маркус весь такой, — пояснил я. — Иногда неживое может быть более живым, чем самое что ни есть живое. А когда засыпает…
— Оно неживое, — закончил он озадаченно, — верно?.. Ничего себе… Ох, вон там что-то мелькнуло!
Альбрехт Норберт с Карлом-Антоном выдвинулись вперед, азартно всматриваются, затем Норберг с диким криком швырнул две хлопушки за угол, сам благоразумно не высовываясь.
Тамплиер и Сигизмунд ринулись первыми, ослепленные филигоны застыли, даже не пробуя метаться вслепую, и острая сталь со сладострастным хрустом погружалась в их тела, отсекала конечности и обязательно головы.
Боудеррия, что непостижимо быстро оказывалась впереди меня, крикнула с азартом:
— Всегда бы так!
Карл-Антон сказал с грустью:
— У нас мало греческого огня. А то бы да… сперва бросаем в комнату гранату, как это называет его величество, потом врываемся сами…
Сэр Тамплиер сказал с сомнением:
— А так честно? Что-то в этом нехорошее… Ваше величество?
— Опять за рыбу гроши, — ответил я. — Да, рыцари — люди чести, но мир вообще-то нечестен. Потому с рыцарями по-рыцарски, с остальными… как того заслуживают.
Он замолчал, но я видел, что не убедил, ну да ладно, сейчас не до философии, вон впереди прямо из центра зала лестницы, похожие на пожарные, ведут прямо к своду, но выглядят слишком тонкими и хрупкими, чтобы выдержать наш вес, хотя это, конечно, вовсе не лестницы, но Господь создал нас практичными и все приспосабливающими под себя, потому будем считать это вот лестницами и воспользуемся ими, как лестницами…
Я еще колебался, Альбрехт перехватил мой взгляд и сказал с сомнением:
— Рискованно, ваше величество. Вон там дальше в стене норы, видите? Судя уже по входам, все ведут вверх.
Норберт пробормотал:
— И под таким углом…
— Вы правы, — сказал я, — пойдем по норам. И так уже снятся, а что дальше будет?
Боудеррия вбежала в щель с факелом в одной и мечом в другой, еще один меч остался в ножнах за спиной.
— Пусто, — донесся ее крик, — здесь просторно!.. И вроде бы вверх…
— Не беги, — предостерег я, — уже идем. Эх, понять бы их структуру…
Альбрехт насторожился:
— И что это даст?
— У многих цивилизованных народов, — объяснил я, — цивилизация дошла до такого высочайшего уровня, что самые примитивные функции типа размножения оставили низшим существам своего рода, а сами предпочли жизнь рыцарей, воинов попроще, разведчиков, исследователей мира… Я говорю, как вы уже поняли, о муравьях. Еще можно причислить к ним пчел, те хоть и дуры, но у них тоже одна матка… Если ее убить, погибнет весь рой.
Альбрехт посмотрел на Норберта, словно за поддержкой, затем в изумлении на меня.
— Такое может быть и у людей?
— Эти твари не люди, — напомнил я. — А у людей вообще-то бывают вещи и похлеще, не при сэре Си-гизмунде будь сказано.
Альбрехт оглянулся на юного рыцаря.
— Да уж, — произнес он с непонятной интонацией, — сэра Сигизмунда от вас оберегать надо… Сейчас, простите за нескромный вопрос, мы идем куда? Нет-нет, сам лучше догадаюсь, а то вы такое ответите в своем монаршьем величии…
— Все выше и выше, — ответил я. — Полагаю, их генералиссимус или матка должны размещаться в таком месте, чтоб сверху видно все.
Сигизмунд сказал с чувством:
— Там стража, думаю, отборная! И там мы себя покажем! Барды будут петь…
— Вряд ли, — заметил я. — Мне кажется, у них подлинная демократия.
— Ваше величество?
— Все равны, — пояснил я, — и одинаковы, как бобы в одном стручке.
Альбрехт сказал с невыразимым презрением:
— Одно слово — филигоны!
