поскольку ничего интереснее наших дворов я, возможно, никогда и не увижу,
то и наблюдал этот пейзаж, даже плакат "Опасно для жизни - готовят
мужчины", внимательно и с чувством. В воздухе звучала тихая музыка, она
звучит всегда, и это еще обострило мое желание увидеть красивую женщину.
Потом вдруг поднялся ветер, ветер, пахнущий дождем, и по нашим дворам
повеяло запахом дремучего грибного леса, хотя лесов в наших краях нет.
Этот запах взволновал меня, и я вспомнил, как бывает, когда ты юн и
счастлив и в свитере и чистых холщовых штанах идешь по комнатам дома, где
прошло твое детство и где летом за всеми распахнутыми дверями и окнами
зеленой с золотом завесой свисала листва. Нет, я не просто вспомнил свою
юность, я словно окунулся в нее. И более того: в этом далеком видении сам
я, умудренный опытом, не только обладал всеми преимуществами юности, я мог
их оценить. Из телевизора Ливерморов неслась музыка вальса. Мелодия была
такая изящная и грустная - не иначе как реклама деодоранта, или дамских
бритв, или поясков. И не успела музыка смолкнуть - а запах леса еще
держался в воздухе, - как я увидел ее, она шла ко мне по траве, еще шаг,
еще, и я ее обнял.
Ее звали Ольга. Я не могу изменить ее имя, как не могу изменить ничего
в ее облике. Она была всего лишь праздной мечтой, и я это знал. На этот
счет я никогда не обманывался. Я много чего воображал в жизни - что
выиграл дубль на скачках, что поднялся на Маттерхорн, что отплываю первым
классом в Европу, - и Ольгу я, вероятно, создал в своем воображении из той
же тоски по свободе и нежности, но в отличие от других моих грез она
явилась с запасом совершенно точных фактов. Разумеется, она была красива.
Кому в таких обстоятельствах пригрезилась бы ведьма, мегера? Волосы у нее
были темные, душистые, прямые. Лицо продолговатое, кожа оливковая, но
черты лица я еле различал в темноте. Она только что приехала поездом из
Калифорнии. Приехала не помочь мне, а искать моей помощи. Она искала
защиты от мужа, который грозил последовать за ней. Она искала любви,
поддержки, совета. Я держал ее в объятиях, упиваясь ее теплом и близостью.
Она заплакала, когда заговорила о муже, и я словно увидел его воочию. Я и
сейчас его вижу. Военный, сержант. На толстой шее шрамы от фурункулеза.
Лицо красное. Волосы желтые. На тесном, в обтяжку, мундире двойной ряд
нашивок. Дыхание отдает пивом и зубной пастой. Я так радовался ее
присутствию, ее доверию, что подумал - конечно, в шутку, - уж не сошел ли
я с ума. Есть ли у мистера Ливермора, когда он красит свою траву, столь же
прекрасная подруга? А у мистера Ковача? Может ли быть, что потеря иллюзий
до того нас сблизила? Неужели же в мире есть неведомое нам равновесие и
милосердие, так что рано или поздно наши заветные желания сбываются? Потом
пошел дождь. Ей пора было уходить, но мы прощались так долго и сладко, что
в кухню я вернулся уже промокший до нитки.
Каждую среду мы с женой ходим вечером обедать в китайский ресторан в
нашем пригороде, а оттуда в кино. Мы заказываем обед на двоих, но почти
все съедает жена. Аппетит у нее отменный. Она тянется через столик и
забирает себе мой рулет с яйцом, жареную утку выгребает себе в тарелку,
отнимает у меня пирожок, а наевшись, глубоко вздыхает и говорит: "Какой же
ты обжора!" По средам я всегда съедаю что-нибудь посытнее в городе, чтобы
не проголодаться к ночи, беру телячью печенку с беконом или что-нибудь в
