Пятнадцати лет Лоуэл поступил в консерваторию, окончил ее и в том же
году исполнил с Бостонским оркестром Четвертый концерт Бетховена.
Поскольку меня с детства учили никогда не говорить о деньгах, странно, что
я почему-то запомнил как раз финансовые подробности его дебюта. Фрак его
стоил сто долларов, концертмейстер взял с него пятьсот, а оркестр заплатил
ему триста, за два выступления. Мы, родственники, сидели во всех концах
зала, так что слить воедино свое волнение не могли, но волновались все
ужасно. После концерта мы пошли в артистическое фойе поздравить Лоуэла и
выпить шампанского. Кусевицкого не было, до Бэрджин, первая скрипка,
явился. Рецензии в "Геральдс" и в "Транскрипте" были в общем хвалебные,
хотя обе газеты отметили, что игре Лоуэла не хватает чувства. В ту зиму
Лоуэл и Перси отправились в турне на запад, до самого Чикаго, и что-то там
у них не заладилось. Возможно, они плохо действовали друг на друга в
дороге, возможно, публики он собирал мало и отзывы были нелестные, и, хотя
ничего на этот счет не говорилось, я отлично помню, что поездка получилась
отнюдь не триумфальная. Вернувшись в Бостон, Перси продала участок земли,
примыкавший к ее дому, и уехала на лето в Европу. Лоуэл, безусловно, мог
бы прокормиться музыкой, но предпочел пойти рабочим на какой-то завод
электрических инструментов. Еще до возвращения Перси он побывал у нас и
рассказал мне о событиях этого лета.
- Когда мама уехала, папа почти перестал бывать дома, - рассказывал он,
- и вечерами я оставался один, Сам готовил себе ужин, уйму времени
проводил в кино. Пробовал подцепить какую-нибудь девушку, но очень уж я
тощий, да и нахальства не хватает. Ну и вот, как-то в воскресенье поехал я
на нашем старом "бьюике" на пляж. Папа разрешил мне на нем ездить. И там я
увидел эту толстую пару с молоденькой дочкой. Они, судя по всему, скучали,
Миссис Гиршман ужасно толстая, красится, как клоун, и при ней маленькая
собачка. Есть такие толстухи, обязательно с собачками. Ну, я сказал что-то
насчет того, что люблю собак, и им, видно, приятно было поговорить со
мной, а потом я нырнул в волны, чтобы они полюбовались, как я плаваю
кролем, а потом вылез из воды и подсел к ним. Они немцы, говорят с очень
смешным акцентом, и от этого, и оттого, что они такие толстые, им трудно с
кем-нибудь подружиться. Так вот, оказалось, что дочку зовут Донна-Мэй, она
была в шляпе и вся закутана в купальный халат, и они мне объяснили, что
кожа у нее очень нежная: ей нельзя сидеть на солнце. Еще они мне сказали,
что у нее прекрасные волосы, и велели ей снять шляпу, и тут я сам увидел
ее волосы. Они и верно прекрасные. Цвета меда и очень длинные, а кожа как
перламутр. Сразу видно, что на солнце мигом обгорит. Мы побеседовали, я
приволок сосисок и тоника, а потом пригласил Донну-Мэй прогуляться по
пляжу, и мне было ужасно весело. А к вечеру предложил отвезти их домой -
на пляж-то они приехали автобусом, - и они сказали, что будут очень рады,
если только я пообещаю у них поужинать. Живут они вроде как в трущобах, он
работает маляром. Их дом стоит на задах у другого дома. Миссис Гиршман
сказала: пока она, мол, готовит, ужин, может быть, я помогу Донне-Мэй
освежиться под душем? Это я очень ясно помню, потому что тут-то я в нее и
влюбился. Она опять надела купальный костюм, и я тоже, и я очень осторожно
стал поливать ее из шланга. Она, понятно, повизгивала, потому что вода
была холодная, а на улице уже темнело, и в соседнем доме кто-то играл
прелюдию Шопена опус 28 до-диез минор. Рояль был расстроенный, пианист
