никудышный, но музыка, и шланг, и Донна-Мэй с перламутровой кожей и
золотыми волосами, и запахи ужина из кухни, и сумерки - это было как в
раю. Я с ними поужинал и уехал домой, а на следующий вечер повел Донну-Май
в кино. Ужинал у них и еще раз, а когда рассказал миссис Гиршман, что мать
у меня в отъезде, а с отцом я почти не вижусь, она сказала, что у них есть
лишняя комната и почему бы мне не пожить в ней. И на следующий вечер я
взял с собой кое-что из одежки и въехал в их лишнюю комнату. Так с тех пор
там и живу.
Навряд ли Перси, вернувшись из Европы, написала моей матери письмо, да
если бы и написала, письмо наверняка было бы уничтожено: в нашей семье
прямо-таки ненавидели хранить что-нибудь на память. Письма, снимки,
дипломы - все, связанное с прошлым, сразу отправляли в камин. Думается,
причиной тому была не забота о порядке в доме, как они уверяли, а страх
смерти. Им казалось, что оглянуться на прошлое - значит умереть, и они не
желали оставлять после себя никаких следов. Итак, письма не было, но если
бы оно было написано, то текст его, в свете того, что мне стало известно,
был бы примерно такой:
"Милая Полли!
Лоуэл встретил меня на пристани в четверг. В Риме я купила ему автограф
Бетховена, но еще не успела ему подарить, когда он вдруг объявил, что
помолвлен. Средств для женитьбы у него, конечно, нет. Когда я спросила,
как он намерен содержать семью, он сказал, что работает на каком-то заводе
электрических инструментов. Когда я спросила, а как же музыка, сказал, что
будет упражняться по вечерам, чтобы не разучиться. Я не хочу портить ему
жизнь и хочу, чтобы он был счастлив, но не могу забыть, сколько денег было
вложено в его музыкальное образование. Я так предвкушала возвращение домой
и очень расстроилась: только сошла с парохода - и такой сюрприз. И еще он
мне сказал, что уже не живет с отцом и со мной. Он живет у родителей своей
невесты.
Я была очень занята разборкой, мне пришлось несколько раз съездить в
Бостон договориться о работе, так что принять его невесту у себя я смогла
только недели через две по приезде. Я пригласила ее к чаю. Лоуэл попросил
меня не курить при ней сигары, и я согласилась. Я понимаю его чувства -
его очень смущает то, что он называет моими "богемными замашками", - и мне
хотелось произвести хорошее впечатление. Они явились в четыре часа. Зовут
ее Донна-Мэй Гиршман. Ее родители - иммигранты из Германии. Ей двадцать
один год, работает счетоводом в каком-то страховом обществе. Голос у нее
резкий. Хихикает. Единственное, что можно сказать в ее пользу, - у нее
великолепная шевелюра. Лоуэла, надо полагать, это и пленило, но, на мои
взгляд, это еще недостаточное основание для женитьбы. Она хихикала, когда
Лоуэл нас знакомил. Потом села на красный диван и как только увидела
"Европу", так опять захихикала. Лоуэл не сводил с нее глаз. Я стала
разливать чай и спросила, как она любит, с лимоном или со сливками. Она
ответила, что не знает. Тогда я вежливо спросила, с чем она обычно пьет
чай дома, и она сказала, что еще никогда не пила чай. Тогда я спросила,
что же она пьет, и она ответила, что обычно тоник, а иногда пиво. Я налила
ей чашку чая с сахаром и с молоком и стала думать, что бы еще сказать.
Лоуэл, чтобы разбить лед, обратил мое внимание на то, какие у нее
замечательные волосы, и я сказала, что волосы очень красивые. А сколько с
