акты, ни один из них не был принят заказчиком. Она не задавалась целью
осудить и обидеть, но была наблюдательна и нетерпима.
После возвращения из Франции она познакомилась с молодым врачом по
имени Эббот Трейси. Встретились они в каком-то яхт-клубе на северном
берегу залива. То был, конечно, не "Коринфянин", а просто несколько
домишек из плавника, сколоченных любителями во время воскресных наездов.
На бильярдном столе - сукно, траченное молью. Мебель, выловленная из моря.
Две глинобитные хибарки с надписями "Для дам" и "Для мужчин" да причалы
для десятка широких одномачтовых парусников, которые, по выражению моего
отца, двигались со скоростью улитки. В каком-то таком уголке Перси и Эббот
встретились, и она влюбилась. Он к тому времени уже был законченным
развратником, чуждым, вероятно, каких-либо человеческих чувств. (Впрочем,
я вспоминаю, что он любил смотреть, как дети читают молитвы на сон
грядущий.) А Перси прислушивалась к его шагам, изнывала в его отсутствие,
его прокуренный кашель звучал в ее ушах музыкой, и она складывала в особую
папку бесконечные рисунки, изображавшие его лицо, его глаза, его руки, а
когда они поженились, то и все остальное.
Они купили старый дом на окраине города. Потолки там были низкие,
комнаты темные, окна маленькие, и камины дымили. Перси все это нравилось,
она, как и моя мать, питала слабость к просвистанным ветром развалинам,
что казалось странным в женщинах со столь возвышенными запросами. Запасную
спальню она отвела под мастерскую и написала еще одну огромную картину -
"Прометей, дарующий человеку огонь". Картину взяли на выставку в Бостоне,
но никто ее не купил. Тогда она написала нимфу с кентавром. Эта картина
хранилась на чердаке, и лицо у кентавра было точь-в-точь как у дяди
Эббота. Практикой дядя Эббот зарабатывал маловато - он, думается, был
ленив. Помню, я однажды застал его за утренним завтраком - в час дня, в
пижаме. Жили они, наверное, бедно. Перси, надо полагать, делала всю работу
по дому: покупала провизию, развешивала белье после стирки. Раз поздно
вечером я, уже лежа в постели, слышал, как отец раздраженно кричал: "Не
могу я больше содержать твою сестрицу с ее сигарами!" Одно время Перси
делала копии с картин в музее "Фенуэй-Корт". Это приносило кое-какой
доход, но, видно, недостаточный. Одна из товарок по школе живописи
уговаривала ее рисовать журнальные обложки. Всем своим существом Перси
противилась такой работе, но ей, вероятно, показалось, что выбора у нее
нет, и она принялась изготовлять нарочито сентиментальные иллюстрации для
журналов. На этом поприще она прямо-таки прославилась.
Она никогда не метила особенно высоко, но не могла забыть, что даже из
своего скромного дарования не извлекла все возможное, а ее увлечение
живописью было неподдельно. Когда она смогла нанять кухарку, то и кухарку
стала обучать живописи. Помню, уже на закате жизни она сказала: "Нужно мне
еще хоть раз побывать в Бостонском музее, посмотреть акварели Сарджента".
Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я совершил с братом пешеходную
экскурсию по Германии и в Мюнхене купил для Перси несколько репродукций с
картин Ван-Гога. Этот подарок глубоко взволновал ее. Она угадывала в
живописи какую-то органическую жизнь, исследование неведомых континентов
сознания, и в Ван-Гоге ей открылся целый новый мир. Вынужденная
легковесность ее работы постепенно сказалась на владении рисунком, и,
почувствовав это, она стала раз в неделю, по субботам, приглашать
