в домах и коттеджах из тех, что снимаешь на лето. В последнем доме,
который мы снимали, на полке у нашей кровати оказались "Мемуары великой
княгини", "Записки китобоя-янки" и "Прощай, моя молодость" Грейвза в
бумажной обложке, и то же вас ждет в любом уголке земного шара.
Единственной книгой в моем номере отеля в Таормине были "Ricordi d'un
Soldato Garibaldino" ["Воспоминания солдата-гарибальдийца" (итал.)], а в
Ялте я обнаружил у себя в комнате "Повесть о жизни". Отчасти эта тяга к
соленой стихии безусловно объясняется малой популярностью данной книги,
но, поскольку море - самый распространенный символ памяти, не правомерно
ли усмотреть некую таинственную связь между этими опубликованными
воспоминаниями и рокотом волн? Поэтому я сейчас и взялся за перо в
счастливой уверенности, что рано или поздно эти страницы попадут на
какую-нибудь книжную полку с широким видом на бурное море. Я и самую
комнату уже вижу - вижу соломенную циновку на полу, оконные стекла,
помутневшие от соленых брызг, - и чувствую, как весь дом дрожит от силы
прибоя.
Мой двоюродный дед Эбенезер был забит камнями на улицах Ньюберипорта за
свои аболиционистские взгляды. Его скромница жена Джорджиана (пианистка)
раза два в месяц вплетала себе в волосы перья, садилась на пол, закуривала
трубку и, превращенная оккультными силами в индейскую скво, общалась с
умершими. Кузина моего отца Анна Бойнтон, преподававшая древнегреческий
язык в колледже Радклифф, во время голода в Армении сама отказалась
принимать пищу и умерла. И у нее и у ее сестры Нанни была медно-красная
кожа, выдающиеся скулы и черные волосы, как у индейцев племени натик. Мой
отец любил вспоминать тот вечер, когда он выпил все шампанское в поезде
Нью-Йорк - Бостон. Начал он еще до обеда, выпил с приятелем по полбокала,
потом они опорожнили по бутылке на кварту и на две кварты, а к тому
времени, когда поезд прибыл в Бостон, уже трудились над восьмиквартовой
бутылью. В этой пьянке ему мнилось что-то геройское. Мой дядя Гамлет -
старый сквернослов, некогда гордость футбольной команды Добровольного
общества пожарных в Ньюберипорте - призвал меня к своему смертному ложу и
прокричал: "Мне достались пятьдесят лучших лет в истории Америки.
Остальные бери себе, не жалко". Он словно подал мне их на подносе -
засухи, кризисы, стихийные бедствия, эпидемии и войны. Он, конечно,
ошибался, но мысль эта была ему приятна. Происходило все это в ближайших
окрестностях высокообразованного Бостона, но нашей семье, видимо, куда
ближе были гиперболы и риторика, унаследованные от Уэльса, Дублина и
различных владений алкоголя, чем проповеди Филлипса Брукса [священник
епископальной церкви в Бостоне, автор ряда богословских трудов и церковных
гимнов (1835-1893)].
Из материнской родни мне, пожалуй, лучше всего запомнилась одна моя
тетя, которая называла себя Перси и курила сигары. Притом она отнюдь не
была мужеподобна. Она была очень хороша собой, красива и до крайности
женственна. Семьями мы не дружили. Возможно, она не нравилась моему отцу,
хотя помнить я этого не помню. Родители моей матери эмигрировали из Англии
в 1890-х годах со всеми шестью детьми. Моего дедушку Холиншеда называли
"арапом", и я при этом всегда представлял себе высоченного раба-негра. Не
знаю, какие именно проделки водились за ним в Англии, но денег на переезд
в Новый Свет дал ему его тесть сэр Перси Девир, и он же положил ему
