усталости или волнения на верхней губе у нее проступали бусинки пота. По
вечерам я приходил к ним в дом и сидел с нею в гостиной под самым
неусыпным надзором. К плотским вожделениям миссис Кэбот, естественно,
относилась с паническим ужасом. Она вела за нами наблюдение из столовой.
Сверху явственно и размеренно доносились глухие удары. Это Эймос Кэбот
упражнялся на гребном станке. Изредка нам разрешалось прогуляться вдвоем,
с условием никуда не сворачивать с главных улиц, а когда мне по возрасту
начали доверять автомобиль, я стал возить ее в клуб, на танцы. Был я
неимоверно, болезненно ревнив и, видя, как она веселится с кем-нибудь
другим, забивался в угол, помышляя о самоубийстве. Помню, как однажды
вечером я вез ее домой, на Прибрежную улицу.
В начале века кому-то пришло в голову, что у Сент-Ботолфса, возможно,
есть шансы сделаться популярным курортом, и в конце Прибрежной улицы
построили под увеселительные заведения пять больших павильонов. В одном из
них жили Кэботы. На каждом павильоне имелась башенка. Она возвышалась над
каркасным строением примерно на этаж, круглая, с конической крышей. Вид у
башенок был решительно невоенный, так что, по-видимому, их назначенном
было создавать романтический колорит. Что находилось внутри? Могу только
догадываться: чуланы, комнатки для прислуги, сломанная мебель, сундуки, и,
уж конечно, такое место не могли не облюбовать для своих гнезд осы. Перед
домом Кэботов я остановился и выключил фары. Наверху, в особняке, царила
темнота.
Давно это было, так давно, что в понятие "летняя ночь" неотъемлемой
частью входили кроны вязов. (Так давно, что, делая левый поворот, ты
опускал стекло в машине и рукой показывал, куда тебе ехать. Во всех прочих
случаях показывать рукой считалось неприличным. Никогда не показывай
руками, внушали тебе. Почему - не представляю себе, разве что в этом жесте
усматривали нечто эротическое.) Танцевальные вечера - их тогда называли
балами - обставлялись торжественно, по причине чего я являлся на них в
смокинге, который от отца достался моему брату, а уж от брата - словно щит
с фамильным гербом, словно эстафета во имя бережливости - перешел ко мне.
Я обнял Молли. Она и не думала противиться. Я невысок ростом (и склонен к
тому же горбиться), но сознание, что я любим и люблю, действует на меня
точно команда "смирно!". Выше голову! Прямее спину! Я уже двухметровый
великан, я тянусь вверх, подхлестываемый яростным всплеском чувств. Иногда
у меня звенит в ушах. Такое может случиться со мной где угодно - скажем, в
сеульской лавчонке, где поят женьшеневой настойкой, - но в тот вечер такое
случилось перед домом Кэботов на Прибрежной улице. Потом Молли сказала,
что ей пора идти. Мать наверняка уже следит из окошка. Она просила не
провожать ее до дверей. Должно быть, я не расслышал. Я прошел рядом с ней
по дорожке и поднялся на крыльцо; она толкнула дверь, но оказалось, что
дверь заперта. Она опять попросила меня уйти, но не мог же я бросить ее
одну, верно? В эту минуту зажегся свет и дверь отворил карлик. Это было
существо всеобъемлющего безобразия: гидроцефальный череп, заплывшее,
отечное лицо, толстые, колесом искривленные ноги. Цирковой уродец,
пронеслось у меня в голове. Прелестная девушка расплакалась. Она шагнула в
дом и закрыла дверь, а я остался, и со мною - летняя ночь, и вязы, и
привкус восточного ветра на губах. С неделю потом она старалась со мной не
встречаться, а наша старая кухарка Мэгги изложила мне кой-какие
