(впрочем, весьма скромные), но брак мой решительно осудила, и с тех пор
отношения у нас натянутые. Я сколько раз предлагал ей съехаться с нами, но
она всегда отказывается, все еще таит обиду. Я посылаю ей цветы и подарки,
пишу ей каждую неделю, но эти знаки внимания, кажется, только утверждают
ее во мнении, что мой брак был страшным несчастьем и для нее, и для меня.
Потом я стал думать о ее властности: ведь в детстве она казалась мне
всесильной - ее воля как бы простиралась и на Атлантический и на Тихий
океан, тянулась через весь небесный купол, как след от самолета. Теперь я
думал о ней без протеста и без опаски, мне только было грустно, что все
наши старания не увенчались ясностью, что мы не можем вместе попить чаю,
не всколыхнув какого-то глухого озлобления. Мне хотелось это выправить,
вновь проиграть отношения с матерью на более простом, человечном фоне,
чтобы деньги, которые пошли на мое образование, не оказались оплачены
столь болезненными эмоциями. Хотелось начать все сначала в некой
эмоциональной Аркадии, где оба мы вели бы себя иначе, так, чтобы в три
часа ночи я мог думать о ней без чувства вины, а она на старости лет не
страдала от одиночества и небрежения.
Я чуть пододвинулся к Кристине и, едва на меня пахнуло ее теплом,
ощутил покой и довольство, но она, не просыпаясь, отодвинулась от меня.
Тогда я кашлянул, потом закашлялся громче. Я не мог сдержать кашель, встал
с постели и в темноте пошел в ванную выпить воды. Я стоял в ванной у окна,
глядя вниз, в сад. Легкий ветерок как будто менял направление. Ветер был
как перед рассветом - в воздухе чудился шум дождя - и ласкал мне лицо. За
унитазом лежала пачка сигарет, и я закурил в надежде опять заснуть. Но,
вдохнув дым, почувствовал боль в груди и внезапно проникся уверенностью,
что умираю от рака легких.
Мне довелось испытывать идиотские приступы меланхолии по всяким поводам
- меня тянуло, как на родину, в страны, где я никогда не бывал, я мечтал
стать тем, чем не мог бы стать, но все это были пустяки по сравнению с
охватившим меня страхом смерти. Я швырнул сигарету в унитаз и распрямился,
но боль в груди усилилась, и я решил, что уже начинаю разлагаться. Я знал,
что есть друзья, которые помянут меня добрым словом, и Кристина и дети,
конечно же, будут вспоминать обо мне долго и с любовью. Но тут я опять
подумал о деньгах, и об Уорбертонах, и об угрозе, нависшей над моими
необеспеченными чеками, и склонился к мысли, что деньги все же важнее, чем
любовь. Мне несколько раз доводилось желать женщину - желать до потери
сознания, - но сейчас мне казалось, что ни одну женщину я не желал так,
как в ту ночь желал денег. Я открыл стенной шкаф в нашей спальне, надел
старые синие спортивные туфли, брюки и темный свитер. Потом спустился вниз
и вышел из дому. Луна зашла, звезд было немного, но воздух над деревьями и
изгородями был пронизан туманным светом. Я пробрался в сад Тренхолмов, а
оттуда, не оставляя следов на газоне, - к дому Уорбертонов. Постоял,
прислушиваясь, под открытыми окнами, но услышал только тиканье часов. Я
подошел к парадному крыльцу, отворил затянутую сеткой дверь и двинулся
вперед по черно-белому полу из старого "Рица". В туманном ночном свете,
проникавшем в окна, дом казался пустой скорлупой, раковиной от моллюска.
Звякнул жетон на собачьем ошейнике, и ко мне подбежал трусцой старый
спаниель, любимец Шейлы. Я потрепал его за ухом, после чего он вернулся на
свой коврик, тявкнул и заснул. Расположение комнат я знал не хуже, чем в
