коробочку и с любопытством изучая ее содержимое.
– Семена какого-то неизвестного египетского растения, – сказал Форсайт. Когда его взгляд упал на три ярко-алых зернышка в протянутой к нему белой руке, по лицу художника скользнула внезапная тень.
– Где ты их раздобыл?
– Это очень страшная история. Не хочу рассказывать, чтобы не напугать тебя, – отвечал Форсайт загадочным тоном, отчего любопытство Эвелин еще усилилось.
– Пожалуйста, расскажи! Я люблю страшные истории, и они нисколько меня не пугают. Ну пожалуйста! Ты всегда так интересно рассказываешь, –
упрашивала она. На ее милом личике появилась такая забавная гримаса, выражающая одновременно мольбу и приказ, что устоять было невозможно.
– Если я уступлю, ты пожалеешь об этом, – а может быть, и я тоже. И предупреждаю тебя наперед, – добавил Форсайт, – что владельцу этих семян грозит несчастье.
Он улыбался девушке, но его темные брови хмурились, а в глазах, с любовью устремленных на нее, промелькнула нешуточная тревога.
– Ну же, рассказывай! Я не боюсь этих милых крошек, – ответила Эвелин, нетерпеливо тряхнув головой.
– Слушаю и повинуюсь. Только позволь мне собраться с мыслями, и я начну, – произнес Форсайт, расхаживая по комнате взад и вперед с отсутствующим видом человека, который перелистывает страницы прошлого.
Некоторое время Эвелин наблюдала за ним, потом вернулась к своей работе, а вернее сказать, игре, – занятию, которое вполне пристало такому беспечному маленькому созданию, наполовину ребенку, наполовину женщине.
– Как-то раз в Египте, – медленно заговорил Форсайт, – я вместе с моим проводником и с профессором Нильсом отправился исследовать пирамиду Хеопса. Нильс был помешан на археологии и так увлекся поиском древностей, что совсем забыл о времени. Ни усталость, ни риск не заботили его. Мы пробирались узкими коридорами, чуть не задыхаясь от пыли и спертого воздуха, читали надписи на стенах, спотыкались о разбитые саркофаги и сталкивались лицом к лицу с жуткими высохшими мумиями, наподобие хобгоблинов водруженными на маленькие полки, где они хранятся веками. Через несколько часов я выбился из сил и умолял профессора вернуться, но он непременно хотел осмотреть и другие помещения. У нас был один проводник на двоих, так что я не мог уйти. Но Джамал, заметив мою усталость, предложил нам остаться в одном из центральных проходов и отдохнуть, пока он сходит за другим проводником для Нильса. Мы согласились. Заверив нас, что здесь мы будем в полной безопасности, Джамал ушел, пообещав скоро вернуться. Профессор погрузился в свои записки, а я, растянувшись на мягком песке, уснул.
Меня разбудило смутное предчувствие беды. Я вскочил на ноги – и обнаружил, что остался один. Единственный светильник тускло горел там, где Джамал зажег его, но Нильса с его факелом и след простыл. На мгновение мною овладел страх, потом я взял себя в руки и огляделся по сторонам. К моей шляпе, лежавшей возле меня, был приколот кусок бумаги со словами, написанными рукой профессора:
«Я возвращаюсь назад – хочу освежить в памяти некоторые детали. Не ходите за мной, пока Джамал не придет. Я сумею отыскать дорогу обратно, ведь у меня есть путеводная нить. Спите сладко, и пусть вам приснится эпоха величия фараонов. Н. Н.»
Сперва я посмеялся над старым энтузиастом, потом ощутил беспокойство, потом тревогу и решил последовать за ним, поскольку нашел конец крепкой веревки, привязанный к упавшему камню, – ту самую «путеводную нить», о
которой говорил профессор. Оставив записку для Джамала, я взял факел и двинулся через запутанные коридоры. То и дело я окликал Нильса и, не получив ответа, торопился вперед, надеясь за очередным поворотом увидеть
