Оказывается, на Острове раньше существовала молочная ферма. Коров было немного, но зато они прославились своими рекордными надоями даже полевую сторону Уральского хребта. Вместе с ними прославилась и Лукошко.
— Чем же кормили коров?
— Летом они паслись на лугах, на зиму им косили сено, но бoльшую часть кормов завозили с материка.
Моё профильное образование не позволило мне выдержать такого надругательства над экономической целесообразностью:
— Не проще ли было завозить сухое молоко? Возить коровам траву через море ? это же дурь! Такое было возможно только при старой системе. Сейчаслюбой студент Вам докажет, что содержать здесь дойное стадо было крайне невыгодно!
— Мила-ай, — насмешливо протянула бабка. — Людей кормить вообще не выгодно. Ты им и мясо, и молочко обеспечь. Нет того, чтобы приучить ихтравку щипать. Но ты посмотри на нашу молодёжь — кровь с молоком! Молоко — от моих коров.
Лукошко, «урыв» меня, немного подобрела и решила угостить меня чаем. Я начал было объяснять, что только недавно поужинал, но она, не слушая,колыхаясь всем телом, заковыляла на кухню, явно не собираясь скоро со мной расставаться. Признаться, я скептически отнёсся к предложению бабки. Когдамужчины пьют чай, то они пьют чай — это надо понимать буквально. Но если у нас в офисе одна дама предлагает другой попить чайку, та её, как правило,спрашивает: «А что у тебя есть?». Это означает, что чай воспринимается не более как предлог для того, чтобы перекусить — пирожками, тортиком илипирожными. Цветом чай при этом похож на пиво сорта «лагер», а то и ещё светлее. Я всегда расценивал подобную практику как преступную по отношению кблагородному напитку.
Однако зря я сомневался в бабке! Она действительно приготовила только чай. Впрочем, может быть, потому, что больше ей было нечем меня угостить.Я налил себе одной заварки, хозяйка долила в свою чашку кипятку. Чай оказался крепким и душистым — старая, видно, знала в нём толк.
Я с всё большим интересом рассматривал Лукошко. На ней был просторный халат, такие носят все пенсионерки нашей страны. Хотя до холодов былоещё далеко, по дому она ходила в валенках. Сказать, что у неё было морщинистое лицо — это значит ничего не сказать. Лицом Лукошко напоминалапотрескавшееся от времени изображение богородицы на старой иконе, что стояла у неё в красном углу, ? всё оно, за исключением губ и кончика носа, былопокрыто густой сетью мелких, но глубоких морщинок. При этом матовый цвет лица свидетельствовал о здоровом образе жизни. У неё были руки многоработавшего в своей жизни человека ? худые, высохшие, с узловатыми суставами. Тёмно-синие вены высоко выступали, казалось, они были готовыпрорвать кожу.
За чаем Лукошко с гордость рассказывала, как её чествовали при Советской власти. Её приглашали на все слёты передовиков производства, она дажевыступала с трибуны — делилась опытом. Я чувствовал, что ей хотелось выговориться. Любой пожилой человек хочет быть уверен, что прожил жизнь незря, со смыслом. Даже тот, кто всегда заботился только о себе, рано или поздно задумывается над тем, что он сделал для других людей, для общества,какую память он оставит. Вот и Лукошко, рассказывая мне, на самом деле убеждала саму себя в небесполезности своего существования на этом свете.
? Хотели депутатом сделать, но я отказалась.
? Почему?
Бабка вдруг опять посуровела, губы её снова сжались в тонкую прямую линию. Но всё-таки она ответила:
? Не хотела руку поднимать за ту власть!
? И сейчас за коммунистов не голосуете?
Лукошко взглянула на меня искоса, но пристально, долгим взглядом, словно пытаясь понять: я просто так ляпнул, или что знаю?
«Попал!», ? понял я. Меня охватило то весёлое чувство, которое испытывают исследователи в предвкушении неизбежного открытия. Сейчас мнеоткроется главная тайна Острова: кто же тот таинственный «третий», что голосует на выборах «перпендикулярно» общему мнению?
Должно быть, Лукошко решила, что я её не выдам. А может, просто не смогла остановиться, начав рассказывать про свою жизнь:
? Не могу я голосовать за проклятых коммуняк!
И она поведала мне свою биографию. Родилась она в благодатном краю. Село стояло на берегу речки, рядом был лес. Раннее детство запечатлелось вЛукошкиной памяти как идиллическое время. Один её дед разводил пчёл, второй держал мельницу. В общем, жили зажиточно. За это и поплатились.Коллективизацию Лукошко помнит плохо, запомнился только плач женщин. Обоих дедов раскулачили и сослали в Казахстан, где один из них умер, а второйпосле войны вернулся на родину. Но семью Лукошки не тронули, так как её отец отделился от родителей, вёл собственное хозяйство и считался середняком.Однако в тридцать седьмом году всё равно за ним пришли — он в подпитии ругнул Советскую власть, а кто-то донёс. Некоторое время семья получала отнего весточки, но затем пришло извещение о его смерти в заключении.
Лукошкина мать была вынуждена одна, без поддержки мужа и родственников, содержать семью. Она была ещё молодой и привлекательной женщиной,и на неё обратил внимание председатель колхоза, между прочим, женатый мужчина. Лукошко описала его в самых чёрных красках — пьяница, самодур иподхалим. Воспользовавшись беззащитностью вдовы, он стал склонять её к сожительству, но получил резкий отказ. Тогда из мести он подвёл Лукошкинумать «под статью» — в те времена в колхозе, не подворовывая, прожить было трудно. И мать сгинула в лагерях вслед за отцом.
Детей определили в детдом. Из отчего дома Лукошко взяла только фотографию родителей и икону, перед которой каждый вечер она молилась сматерью. Она вспомнила, как во время войны, несмотря ни на что, их продолжали учить всем наукам, хотя писать приходилось на обёрточной бумаге.Запомнились ей новогодние подарки — несколько печений и липкие конфеты-подушечки.
Работать она пошла в четырнадцать лет, на военный завод. Я заикнулся было о голоде, но бабка провела чёткое различие между голодом иполуголодным существованием:
— Голод ? это когда еды совсем нет и люди умирают. А в войну люди в тылу от истощения не умирали. Жили, конечно, впроголодь, но не умирали.Бувалочь, получу свою пайку, начинаю есть и не могу остановиться, съедаю всю. А весь следующий день с пустым желудком работаю. Если бы не работа,не знаю, как бы я голод терпела. А за станком обо всём забываешь. Только и думаешь, что вот ентот снаряд попадёт по проклятому фашисту…
После войны Лукошко «завербовалась» — заключила с государством договор в рамках программы по заселению и освоению малонаселённых и вновьприсоединённых территорий. Так она оказалась на Острове, где встретила своего суженого, как оказалось, земляка. При упоминании о муже строгое лицоЛукошки дрогнуло, глаза её расширились и сфокусировались где-то в бесконечности, в них отразилось незабытое горе. Она кряхтя поднялась из-за стола, набольных ногах, покачиваясь, проковыляла до стены с фотографиями, перекрестила и несколько раз поцеловала снимок своего бравого солдата.
— Вся остальная жизнь — вот она, на стенке, — махнула она рукой на фотографии.
— Подумай сам, как я могу голосовать за тех, кто погубил моих родителей? До самой смерти не прощу этого Советской власти. Но и нонешнюю власть ятоже не люблю. Однако приходится за неё галочку ставить ? не за коммунистов же.
? Можно не ходить на выборы.
? Нельзя! У нас все ходят. Если я не пойду, мне проходу не дадут, каждый человек будет спрашивать: а почему ты, бабка, голосовать не ходила? Покавесь посёлок не спросит, не успокоятся. У нас не положено поперёк людей что-то делать, как все поступают, так и ты должен поступать. Тах-то,соколик.
? А Вы поставьте в бюллетене не одну галочку, а две. Бюллетень будет признан недействительным. Даже если кто-то догадается, что это Ваша работа,подумают, ошиблась старая…
Лукошко посмотрела на меня недоверчиво:
