подготовиться.
Пройдя три-четыре раза перед дверью, я вошел. Визитная карточка г-на Лаказа была у меня в кармане. Трогал я ее редко, чтобы не запачкать. Некрасиво, когда на чем-то белом отпечатки пальцев. Холодные капли пота, срываясь с подмышечных впадин, соскальзывали по моим бокам.
Через застекленную дверь я увидел лестницу с ковром.
Консьерж, застывши посреди двора, смотрел на окно.
Я окликнул его, он повернулся.
– Господин Лаказ? – спросил я.
И чтобы подтвердить, что знаю г-на Лаказа, вынул визитную карточку. Я был горд, поскольку очевидно, что богатые фабриканты не дают своих карточек кому попало.
Консьерж ее взял. Туго натянутая шапочка на голове. Перо ниспадало с ленты фартука.
– Это вы господин, который должен придти в десять часов?
– Да, господин.
– Подъезд для прислуги в глубине двора. Второй этаж.
Поскольку визитную карточку он мне не возвращал, я, дорожа ей, востребовал карточку обратно.
– Вот… держите.
Пересекая двор, я чувствовал, что он следует за мной глазами. Это меня смутило. Я не люблю, когда мне смотрят в спину. Это сбивает меня с шага. Я думаю о своих руках, о каблуках и перекошенном плече.
На лестнице для прислуги я отдышался.
Лампочки освещали каждый этаж, и, поскольку было светло, в каждой из них виднелись нити накала. Звонки были электрические даже на этой лестнице.
Поднимаясь по ступенькам, я думал о консьерже. Я не мог поверить, что г-н Лаказ сказал ему обо мне. Только, конечно же, из ревности этот консьерж заставил меня взбираться лестницей для прислуги. Своим глазом лакея распознал во мне бедного. Если глаз лакеев так натренирован, это потому, что они ненавидят свое занятие. Они отказались от независимости, но только по отношению к богатым. Инстинкт свободы, который, несмотря ни на что, существует в глубине их сердца, позволяет им мгновенно отличать богатого от бедного, хозяина от человека, как они.
На втором этаже я позвонил. Открыла служанка. Вне всякого сомнения, она была предупреждена, потому что прежде чем я заговорил, она, с опекающим видом, пригласила меня войти.
Я последовал за ней. Мы пересекли кухню, где уже что-то жарили, потом длинный коридор.
Внезапно я оказался в комнате перед кабинетом.
– Подождите… я извещу господина.
Потом, через занавес, я услышал голос фабриканта. Он говорил:
– Введите же этого бедного человека.
Это меня обидело. Кому понравится, когда прислуга знает, что их хозяин думает о вас. К тому же г-н Лаказ, конечно же, понимал, что мне здесь слышно.
Но поскольку я не знал обычаев богатых людей, мне не хотелось быть придирчивым.
Возможно, г-н Лаказа занимали более важные вещи, чем эти вопросы самолюбия.
Служанка появилась снова. Сопровождая меня в кабинет, она шептала:
– Не бойтесь… Господин так добр.
Я покраснел. Ладони мои вспотели. Переполненный чувствами, я устремился к открытой двери, полной света дня, как деревяшка к водовороту. Я даже не противился. Я говорил себе:
«Пусть делают со мной, что им угодно».
Я вошел.
Дверь закрылась за мной без шума. Два окна спускались до самого паркета: из центра комнаты я видел улицу. Я был ослеплен. Единственная власть, которая мне оставалась, было подчеркивание своей неловкости. Края ушей пылали, будто мне было холодно. Рот был сухой из-за того, что я дышал, не выделяя слюны.
Широко открытыми глазами, задрав ресницы, я смотрел на г-на Лаказа.
Это был другой человек. На нем не было ни шляпы, ни пальто. Он был в черном. Белый пробор разделял волосы на два равные части. Плоско прижатые уши иногда шевелились, сверху вниз, очень быстро.
На вокзале он не показался мне столь импозантным. Я привык видеть богатых людей – снаружи. Но здесь, стоя, трогая кончиками пальцев свой стол, в своем рединготе, пуговицы которого были обтянуты тканью, в накрахмаленной рубашке, которая его не смущала, он раздавил меня своим превосходством.
– Садитесь, милейший.
Он сказал это сразу, но я был так взволнован, что мне казалось, что стою я уже долгое время.
Он посмотрел на золотые часы, дергающиеся стрелки которых придавали минутам такую же важность, как часам.
– Ну же… садитесь.
Я понял, но скромность не давала мне подчиниться. Кресла были слишком низкими. Сидя, я мог показаться равным ему, что меня смущало. И в глубине души я чувствовал, что, не усадив меня, он почувствует себя польщенным.
– Садитесь же… не бойтесь.
Я должен был сделать несколько шагов, чтобы достигнуть кресла, которое он мне обрисовал рукой.
Я сел, и мое тело ввалилось в кресло намного больше, чем я ожидал. Колени были слишком высоки. Локти скользили по закругленным подлокотникам.
Я сделал усилие, чтобы не опереться затылком о спинку: это было бы слишком фамильярно. Но шея затекала, как когда, лежа в кровати, поднимаешь голову.
Шляпа у меня на коленях издавала запах мокрых волос. Глаза срезали уровень стола, как глаза геометра. Г-н Лаказ поигрывал ножом для разрезания писем, одним его краем, потом другим. В манжету я видел его руку до локтя. Под столом ноги его были перекрещены. Та, которая не доставала до паркета, подрагивала. Подошва туфли была новой, слегка забеленной в середине.
– Я просил вас прийти, милейший, потому что меня интересуют бедные люди.
Я сменил позицию. Кресло не издало никакого шума пружин.
– Да, меня интересуют бедные люди, по-настоящему, разумеется, бедные. Мне отвратительны те, кто эксплуатирует добрую волю.
Опершись на стол, он поднялся, как кто-то, у кого в коленях немочь, потом зашагал вперед-назад по комнате, руки за спиной, пощелкивая двумя пальцами на манер испанской танцовщицы.
Моя голова была на высоте его живота. Смущаясь, я поднял глаза, чтобы смотреть ему в лицо.
– Я люблю бедных, милейший. Они несчастны. Каждый раз, когда мне предоставляется возможность оказать им помощь, я это делаю. Что касается вас, то вы, мне кажется, находитесь в интересной ситуации.
