были людьми, которым страданий и потерь выпало в избытке и хватило бы на добрую
дюжину судеб. Что же после этого нам было обсуждать в письмах? Ничего. Вот «ничего»
мы и обсуждали.
И в то же время — я оказался прав — я тосковал по Холдену. Я никогда не
встречал человека более замечательного, чем Холден, да уже и не встречу. Но даже его
стойкости и сильного характера оказалось недостаточно. У него отняли его естество. Он
не смог с этим жить, не смог согласиться, и поэтому дождался моего выздоровления и
покончил счеты с жизнью.
Я глубоко по нему печалился и, вероятно, всегда буду, и еще я мучился из-за
предательства Реджинальда — из-за тех отношений, что у нас с ним когда-то были, и из-за
лжи и обмана, на которых была выстроена вся моя жизнь. И мне было горько сознавать, в
кого я превратился. Боль в боку так и не прошла до конца — приступ наваливался всегда
внезапно — и несмотря на то, что я никак не желал, чтобы мой организм старел, именно
это он и делал. В ушах и в носу проклюнулись мелкие пружинистые волосики. Как-то
вдруг я стал не таким гибким, как прежде. И хотя в Ордене мое положение было как
никогда великолепным, физически я уже был не тот. По возвращении в Америку я нашел
в Вирджинии усадьбу, на которой можно было выращивать табак и пшеницу, и объезжая
имение верхом, я чувствовал, что постепенно с годами силы мои идут на убыль. Садиться
на лошадь и слезать стало труднее, чем раньше. Я не хочу сказать «трудно», просто
труднее, потому что я все еще был сильнее, быстрее и ловчее, чем любой человек вдвое
моложе меня, и у меня в имении не было ни одного работника, превосходящего меня
физически. И все равно… Я уже не был таким же быстрым, сильным и проворным, как
когда-то. Возраст заявлял на меня свои права.
В 73-м в Америку возвратился также и Чарльз и поселился неподалеку, тоже
обзаведясь имением всего в полусутках езды, и мы договорились с ним в переписке, что
надо бы встретиться и обсудить дела тамплиеров и наметить план, который обеспечит
интересы Колониального Обряда. Обсуждали мы в основном тенденцию растущего
возмущения, тот факт, что в воздухе летают семена революции, и задавались вопросом,
как нам использовать эти настроения, потому что колонисты все сильнее и сильнее
тяготились новыми законами, которые проводил в жизнь британский парламент: законом
о гербовом сборе, законом о доходе, о компенсации, о таможенной пошлине. Они
оказались задавлены налогами и возмущались тем, что их интересы никто не
представляет и они не могут выразить свое недовольство.
Среди недовольных был и Джордж Вашингтон. Этот молодой офицер,
сопровождавший некогда Брэддока, вышел потом в отставку и получил от властей землю
в награду за помощь британцам во время франко-индейской войны. Но за последние годы
его предпочтения переменились. Отважный офицер, которым я восхищался за его
совестливость — во всяком случае, больше, чем его командиром — был теперь одним из
запевал антибританского движения. Несомненно, это произошло потому, что интересы
правительства его величества вошли в противоречие с его собственными деловыми
притязаниями; на Ассамблее в Вирджинии он выступил с заявлениями, чтобы провести
закон, запрещающий импорт товаров из Великобритании. Тот факт, что закон был
обречен быть отвергнутым, лишь подлил масла в огонь народного возмущения.
«Чаепитие», случившееся в декабре 73-го — то есть практически на днях — стало
наивысшей точкой многолетнего — нет, многодесятилетнего — недовольства. Превратив
гавань в самую большую чашку чая в мире, колонисты тем самым говорили Британии и
всему миру, что они больше не согласны подчиняться несправедливой системе.
Полномасштабное восстание было, несомненно, лишь вопросом времени. Поэтому
примерно с тем же энтузиазмом, с каким я обихаживал мои поля или писал Дженни или
выбирался по утрам из постели — то есть с очень небольшим — я решил, что Ордену
пришло время заняться приготовлениями в связи с грядущей революцией, и созвал
совещание.
2
Мы собрались вместе впервые более чем за полтора десятилетия — члены
Колониального Обряда, которые двадцать лет назад разделили друг с другом столько
приключений.
Встретились мы под низкими потолками пустой таверны под названием
«Беспокойный призрак» на окраине Бостона. Когда мы вошли, таверна не была еще
пустой, но Томас, чтобы поскорее устроить нам свободное место, буквально вытолкал вон
немногочисленных выпивох, примостившихся за деревянными столами. Те из нас, кто
обычно носил военный мундир, были в штатском. В наглухо застегнутых сюртуках и в
надвинутых на глаза шляпах мы уселись за стол с приготовленными для нас пивными
кружками: я, Чарльз Ли, Бенджамин Черч, Томас Хики, Уильям Джонсон и Джон
Питкерн.
И вот тут-то впервые я и услышал об этом парне.
Сначала его упомянул Бенджамин. Он был нашим человеком среди бостонских
«Сынов свободы» — группы патриотов, антибританских колонистов, которые помогали в
организации «Бостонского чаепития», и два года назад в Мартас-Винъярд у него была
неожиданная встреча.
- Мальчишка-индеец, — сказал он. — Которого раньше я не видел…
- Не помните, чтобы раньше видели, — поправил я.
Он поморщился.
- Ну, которого я не помню, чтобы раньше видел, — поправился он. — Парень,
который подошел ко мне и, нахально так, потребовал сказать, где теперь Чарльз.
Я обратился к Чарльзу.
- Получается, он интересовался вами. Вы знаете, кто он?
- Нет.
Но было что-то ненадежное в том, как он это сказал.
- Давайте-ка снова, Чарльз. У вас есть предположения, что это может быть за
парень?
Он откинулся к спинке стула и глянул через комнату, в сторону.
- Вроде бы нет, — сказал он.
- Но вы сомневаетесь?
- Был один мальчик возле деревни…
Какая-то неловкая тишина навалилась на стол. Каждый или потянулся за кружкой,
или просто нахохлился, или нашел что-то достойное внимания в ближайшем светильнике.
Чтобы не смотреть мне в глаза.
- Ну, и кто мне скажет, в чем дело? — спросил я.
Эти люди — ни один из них — не стоят и мизинца такого человека, как Холден.
Мне горько за них, подумал я, очень горько. И мои предчувствия усилились.
Но тут Чарльз первым глянул через стол, поймал мой взгляд и сказал:
- Вашей индианки1.
- Что с ней?
- Мне жаль, Хэйтем, — сказал он. — Правда, жаль.
- Она умерла?
- Да.
Естественно, подумал я. Столько смертей вокруг.
- Когда? Как?
- Во время войны. В шестидесятом. Четырнадцать лет назад. Ее деревню
разрушили и сожгли.
Я почувствовал, что закусываю губы.
- Это был Вашингтон, — быстро сказал он. — Джордж Вашингтон и его солдаты.
Они сожгли деревню, и ваша… она погибла там.
- Вы там были?
Он покраснел.
1 Слово «деревни» в предыдущей реплике Чарльза добавлено переводчиком. В оригинале его монолог
выглядит так: “There was a boy at…” …. “Your Mohawk woman”.
- Да, мы рассчитывали поговорить с деревенскими старейшинами о хранилище
предтеч. Поверьте, Хэйтем, я бы ничего не мог поделать. Вашингтон и его солдаты были
уже повсюду. Они в тот день жаждали крови.
- И там был мальчик?
Его взгляд отпрыгнул в сторону.
- Да, там был мальчик — маленький, лет пяти.
Лет пяти. Передо мной возникла Дзио, ее лицо, которое я любил когда-то, когда
еще был способен на такие вещи, и я ощутил глухой приступ боли за нее и ненависть к
Вашингтону, который, очевидно, вынес кое-какие уроки из службы у генерала Брэддока
— уроки жестокости и беспощадности. Я вспомнил последние дни, когда мы с Дзио были
