– Ещё раз, пожалуйста, извините!
Я не понял её, ибо старался сейчас понять не её, а Габриелу, скрывавшуюся за гардиной и подсматривавшую за Джессикой. Я представил себе её смятение при виде хлопотавших за другою гардиной, наверху, Стоуна с Джессикой. Понять её было нетрудно: откидываешь гардину, ожидая увидеть труп, а труп не только жив, но трахает на диване звезду экрана и поборницу прав! Конец цивилизации! По крайней мере – в её привычной форме.
– Она обращается к вам! – окликнул меня Займ.
– Кто? – очнулся я.
– Как кто? Мисс Фонда. Просит у вас извинения, – сказал Займ, развернулся к ней и от моего имени попросил, в свою очередь, извинения у неё. – Тут шумно, Джейн: уже садимся – и он не слышит… За что, извините, он спрашивает вас, вы извиняетесь?
– Скажите: за инцидент в туалете – он поймёт…
– За инцидент в туалете? – Займ побледнел и повернулся ко мне. – Она сожалеет за инцидент в туалете…
– Я всё слышал, профессор, – кивнул я. – Спасибо.
– Кстати! – обратилась ко мне Джессика. – Он уже знает…
– Я? – выдавил Займ. – Я ничего не знаю!
– Я говорю о мистере Стоуне, – сказала она.
Займ умолк, а Стоун снова толкнул меня локтем:
– Я же вам говорил: я всё уже знаю! И, знаете, знаю, что знаете всё и вы! Ну, вы-то, оказывается, знали с самого начала, а мне она сказала об этом только в конце…
Перестал понимать и я. Стоун это понял и объяснил:
– А пока она не сказала, я думал, что это не она, а она…
– Да? – спросил я.
– Да. Хотя, если честно, – и захихикал, – я-таки почувствовал что-то знакомое: я ж, вы знаете, был уже, извините, с ней дважды… Раньше… Ну и чувствую что-то знакомое, но потом думаю – ещё бы! Все ведь женщины там одинаковые! Всё на свете зависит вот от какого места! – и, рассмеявшись, стукнул себя пальцем в висок.
Займ принял этот жест на свой счёт, возмутился и задрал голову.
– А потом она мне всё рассказала. Призналась, что она – это не сама она, а она сама, – не унимался Стоун. – Я сперва расстроился: такой был праздник! Звезда и… поборница! Потому, может, я и вытянул…
– Мэлвин! – не понял я. – Почему вы мне это рассказываете?
– Это она попросила, потому что вы знакомы с самой, да? С настоящей Джейн.
– Она попросила? …А что значит «такой был праздник»?
– Это невозможно описать, потому что это – в голове! Вы любите поэзию? – и, не дожидаясь ответа, Стоун заключил. – Это было как поэзия! – и улыбнулся: сравнение ему понравилось.
– Да? – не понял я. – Я не понял. Почему – как поэзия?
– Ну, лучше, чем проза! – и снова остался доволен.
– А как сейчас? После того, как вы узнали, что она не она?
– А сейчас тоже хорошо, потому что я подумал: вот я бывал с ней раньше – и было как проза. Но я мечтал, что когда-нибудь будет не она, а настоящее – как поэзия. И вот сегодня я-то думал, что это настоящее, понимаете? А потом понимаю вдруг, что это – то же самое! Вы меня понимаете? И мне сейчас даже лучше: я сейчас понимаю, что всё на свете – то же самое! Я, наверно, говорю глупо, да?
Я не нашёл что ответить и воскликнул:
– Что вы! – и, откинувшись в кресле, дал ему понять, что «корабль дураков» приближается к земле, и пора отвернуться к окну. – Что значит «глупо»? «Глупо», «не глупо» – это ведь тоже то же самое…
Он заглянул мне в глаза и произнёс:
– А я питаю к вам искреннее уважение!
– Я тоже, – ответил я и замолчал.
Потом поправился:
– Я тоже питаю к вам уважение.
– Да? – обрадовался Стоун. – А за что?
Я подумал и нашёл искренний ответ:
– За то, что выжили.
31. Я сознавал удивительность простой правды
Старушка с печенью в переднем ряду принялась уже припудривать для лондонцев синюю бородавку на лбу, а закрылки за окном задвигались на проворных штырях. Свет в небе слабел, отчего краски внизу – зелёные, синие и жёлтые участки земли – обретали промежуточные оттенки, намекая, что скоро сольются в единый глухой цвет.
Когда самолёт нырнул вниз ещё несколько раз, посреди зелёных полей проступили светлые сгустки поселений. Машину наклонило вниз, и она пошла медленно, как если бы собиралась остановиться в воздухе и зависнуть над землёй. Под крылом не спеша оборачивался и уползал назад оранжевый холм, а когда он исчез, я разглядел внизу на сером шоссе одинокий белый автомобиль с включёнными фарами.
Шоссе было прочерчено через зелёные поля от белого городка со средневековым замком в середине до другого точно такого же городка с таким же замком.
Я отметил про себя, что вижу длинную дорогу между двумя поселениями людей и вижу ещё машину на дороге, а в машине – представил я – сидит небритый и уставший человек. Эта нехитрая картина показалась мне вдруг удивительной по каким-то не ясным причинам.
Вскоре одна из них прояснилась: было удивительно, что отсюда, сверху, я вижу нечто такое, чего не увидел бы внизу.
Вижу автомобиль на дороге – и вижу сразу откуда он уехал и куда приедет… И в то же время не вижу в этом никакого смысла.
Ни в том, что он едет из этого городка, ни в том, что, пока он едет, проходит время и день старится, ни в том, что он приедет в этот городок, ни в том, что я всё это отсюда вижу – и прошлое, и будущее. И ни в том даже, что никому там, на земле, этого не увидеть. Как не видит этого небритый водитель в этом автомобиле. Не видит уже откуда уехал, как не видит уже своего прошлого, и не видит ещё куда в конце концов приедет, как не видит он своего будущего. Просто едет и видит только то, что можно увидеть, когда едешь на длинном сером шоссе, застывшем среди ячменных полей и сосновых лесов, которые тоже видны мне отсюда, сверху, все сразу.
Я сознавал удивительность этой простой правды, но не понимал – что же она значит.
32. Ничто так не сплачивает, как жалоба
К паспортному контролю стояла нестройная очередь из разноцветных пассажиров, выглядевших вместе как смятая постель. Пристроившись к ней, я отметил про себя, что это глупое сравнение пришло мне в голову по вине не столько пассажиров, сколько самой головы, утомлённой бездельем, алкоголем и бессонницей. Подумал с завистью о слонах, умевших спать стоя. Потом – с мольбой – о горячей чашке итальянского эспрессо.
