Вышло лучше.
– Нет, я не верю своим глазам! – услышал я за собой звонкий женский голос и звонкий же цокот каблуков.
Обернувшись, я увидел чистую и юную субботу посреди недостиранных воскресных вечеров и недовысушенных понедельников.
Подоспевшая толпа состояла из людей, которых я всегда уподоблял пустому воскресному вечеру или любому унылому будничному дню, и на её фоне эта молодая женщина смотрелась именно как ясное субботнее утро. Деталей я разглядеть не успел, – как не успеваешь разобраться в температуре воды, которую плеснули в тебя, чтобы разбудить. Отметил только, что она, наверное, занимается танцем и живёт в стране, где пьют эспрессо.
– Нет, я действительно не верю глазам! – воскликнула она ещё раз и стала гарцевать на месте.
– Слушайте! – сказал ей грубо один из понедельников. – Не верите – не верьте, но не тыркайтесь на месте: пропустите тех, кто верит! – и пожаловался мне. – Что за народ пошёл!
Я в ответ рассмеялся, а Субботе сказал:
– Могу сократить для вас очередь на одного человека.
– Да? – обрадовалась она. – А вы не спешите?
– Я проездом. Мой самолёт только через пять часов. И если даже не успею, не беда: во-первых, лечу безо всякого дела, а во-вторых, – в Россию… Прилетишь годом раньше или позже – не важно: измениться там ничего не может… Я знаю: сам родом оттуда…
– Вы оттуда? – ещё раз обрадовалась она.
– Но живу в Штатах.
– А у меня с собой как раз книга из России!
Потом она назвала мне своё имя, но я его моментально забыл. Себя же представил ей под каким-то другим сочетанием звуков. Я надоел себе – и в новой стране, рядом с новой женщиной, хотел ощутить себя кем-то иным.
– Почему вы рассмеялись, когда этот грубый еврей на меня тявкнул? – спросила она. – Ничего же остроумного!
– Конечно, нет! – забеспокоился я. – Просто вспомнил случай из детства: стоит очередь попрощаться с покойником, который был моим соседом, и очередь вдруг застопорилась, потому что одна из соседок стала бить себя в грудь и причитать, будто не верит своим глазам… А поскольку это длилось долго, те, кто стояли за ней, потребовали посторониться и пропустить всех, кто глазам своим всё-таки верил…
– Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела, – оправдалась Суббота.
– Я вам верю, – соврал я и продолжил волноваться. – Поверил, кстати, и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мёртвым. Тем более – в гробу! – и, подавляя новый приступ смеха, добавил: – А этот еврей, который на вас тявкнул, он мерзок. Как все евреи: мало юмора и много дерзости… И никакого почтения к прекрасной даме…
Рассчитав, что вкупе с лестью юдофобство – вселенский пароль, я заключил:
– За это, кстати, за непочтение к прекрасным дамам, я презираю их больше, чем… Чем за другое…
Рассчитал я, видимо, верно – она всполошилась:
– Спасибо за 'прекрасную даму', но за что это вы их презираете ещё?
– За многое! – растерялся я и в поисках объяснения обернулся к грубияну, который, стоя за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на что-то им жаловался. – Евреи, знаете, постоянно жалуются, потому что у них – как это сказать? – сильный комплекс будущего… И ещё потому, что людей ничто так не сплачивает, как жалоба…
– Много энергии! – пожаловалась Суббота.
– И как ни парадоксально, знаете, у них – воля к смерти! Мазохизм! Хотя жалоба сплачивает, обыкновенным народом они быть не желают… И из всех чувств, которые сплачивают, они довольствуются только болью при обрезании и общими жалобами… Чаще всего на то, что все желают им смерти… А эту опасность они внушают себе сами… Чтобы жаловаться.
Испытав наслаждение от клеветы, я добавил:
– Кстати, вся эта херовая идея насчёт избранничества – это и есть воля к смерти. То есть – кретинизм! – и, рассмеявшись, я вполголоса договорил. – Но этот грубиян на избранничество рассчитывать не вправе: выглядит как окружение, в котором – посмотрите! – все похожи даже не на евреев, а хуже – на понедельник… И вообще у евреев короткие ноги.
– Да, правильно, они все евреи, – ответила Суббота. – Мы прилетели вместе из Тель-Авива.
– Вы вернулись из Израиля? – встрепенулся я.
– Живу там, – кивнула она. – А в Лондон – на один день: у меня примерка… Завтра – уже обратно.
– Вы что, еврейка? – осмелился я, но сразу же поставил вопрос мягче. – Вы, например, не итальянка, нет?
– Нет, еврейка, – сказала она спокойно, как если бы сказала, что – итальянка. – И, кстати, из России: уехала оттуда ребёнком. Когда ноги были короткие!
– Не может быть! – опешил я.
– И даже говорю по-русски, но хочется лучше, – и вытащила из сумки книгу. – Читаю вот поэтому… По- русски…
Я забрал у неё книгу и, стыдясь теперь своей юдофобской тирады, уставился на обложку невидящими глазами:
– Да-да, вижу…
– Извините, это не то! – вскинулась она. – Это как раз по-английски: Маркес! А читали, кстати? Про «любовь во время чумы»? А вот и она: Бродский! Поэт. На ощупь одинаковая – легко перепутать… Но эта, видите, с портретом.
Я забрал у неё Бродского и ознакомился с портретом наощупь. Глаза же поднял на её лицо – что осмысленно сделал тогда впервые, поскольку до этого момента разглядывал лишь тело. Которое – странно – казалось мне знакомым.
– Что это вы? – осеклась она.
– Я его где-нибудь видел? – спросил я. – Ваше лицо?
– Если живёте в Штатах, то видели и тело…
Заметив моё замешательство, она рассмеялась:
– В основном, в ”Мэйсис“, но и в других магазинах. С меня делают манекены. Из волокнистого стекла: это в моде – манекены из стекла… Меня делают и тут: прилетела как раз для новой позы… А тут, кстати, делают лучше, чем у вас! Традиция. ”Мадам Тюссо“ и вообще. Европа!
– Да, – согласился я, злясь на себя за свою традицию усложнения простой задачи: понравиться незнакомке. – Говоря о традиции, самая неистребимая – я имею в виду людей – это кретинизм.
– Опять о евреях?
– Нет-нет, о себе. Хотя… я еврей и есть.
– А кто ж ещё! Кретинами евреев считают именно евреи.
– Я сказал так чтобы понравиться… Не знал, что вы – тоже…
– Поэтому и понравились… Я, как все, мазохистка! – и кивнула в сторону кордона из контрольных стоек. – Мне начинает нравиться даже это!
– Это ненадолго, – пообещал я. – Минут десять. Спешите к скульптору?
– Да, это в ”Мадам Тюссо“.
– Если б у меня было время, – снова признался я, – я бы напросился посмотреть: меня всегда занимали дубликаты…
– Полюбуйтесь тогда этой рекламой! – и кивнула на огромный щит над стойками. – Вот: резинка ”Даблминт“…
На щите две одинаково полуголые девицы дефилировали мимо одинаково глупых бронзовых самцов на фоне однозначно синего моря, в котором все капли, надо полагать, были одинаковыми.
– А вы согласны? – спросил я.
– С чем?
– С этим щитом. Что всё в нашей жизни – одно и то же…
