Он устал от старой плоти?!
Пусть сбежит – ни слова против!
Так и водится в природе:
всё, что надоело вроде –
вон!
Он, как все, сбежит далече.
Ну и пусть! Держись покрепче!
И пригнись! И стисни зубы!
Будешь хныкать хоть и глухо, –
не рассчитывай на ухо
хоть какое! Что? Покоя
хочется? Играй героя!
И к тебе сбегутся – любо! –
как к младенцу душегубы!
Ух!
Никому уже не режет
слух, что жизнь – блядюра! Реже
говорят о душах. Только – факт!
Никому уже не нужен
тот, кто душу – да наружу,
нужен тот, кто не нарушит такт.
Жизнь – дерьмо и блядь на роликах,
но на длинных на иголках
смотришься ты, смотришься ты – ух!
Цок и цок, и снова цок!
Прямо – не наискосок!
Западает, замирает дух!
Смотришься ты – хоть куда!
Это правда – да и да!
И любить умела ж иногда!
Но и это ни к чему,
если цоку твоему
было оборваться под петлёй.
Затянула ты стежок
на петле. Ещё шажок.
И потуже. И потом слезой
поперхнулась, но, скрепясь,
скрипнула зубами раз,
и – открылась рана, прорвалась
кровь. Но боль с тобой вдвоём
в выкрике твоём немом
пропадает: 'Жизнь – дерьмо!'
Пер. Н. Джин)
РАЗОЧАРОВАНИЕ
Противнее всего что есть – есть времени движение.
Не потому, что время, как положено, тебя меняет,
но потому, что не меняется вокруг ничто.
Не стоит, впрочем, этим обобщением прельщаться:
лицо твоё в его овале перестало умещаться.
Но от зеркал тебя отвадит мельтешение
единоликих лиц, похерив побуждение
доискиваться счастья, размножаться.
Ты выкажешь презрение к нему
и станешь повторять: “К чему?!”
Октавой ниже жизнь – какая есть – влачится…
Твоё “К чему?” – не проявленье вкуса, не частица
премудрости, а признак неготовности к движениям
излишним, недоверия к ненаступившим дням,
страдающим амнезией, не ведающим срам
минувших дней слепого повторения.
А посему не смей роптать, что сущее – беда и горе:
любое будущее в наших мыслит категориях,
и жизнь – жиров нажитых и часов прожитых накопление.
Ещё, должно быть, времени движение
повинно в том, что исчезает боль, –
точней, о боли представление,
а вместе с ним и сострадания умение.
Теперь уже, когда троится ноль
в обозначеньи наступающего века,
легко твердить: у нас, у человеков,
не получилось вновь ни поперёк, ни вдоль…
При этом не моргнёт у нас и веко
теперь – в отличие от “до” –
а если вдруг продавится слеза,
то, значит, гарь разъела нам глаза
на этих берегах, где богу с взором мглистым,
избравшему терновый путь креста,
на вид поставили придурка мускулистого:
подняли не на крест, – на пъедестал;
и где на Магдалину – презирая, свысока –
глядят сисястые “хранительницы очага”.
Не сокрушаться надо, – сокрушать!
До самых до корней! Чтоб не собрать!
А что до тех, до красных берегов,
дорвавшихся до воли молодцов, –
они за тридцать в серебре литых кусков
отдали пастбища под золотых тельцов,
под царство оскоплённых удальцов.
И делать нечего: сиди.
Лицо, ладонью подперев, тверди:
“Всё просто… Тихо… И не светит впереди…”
Не потому, что к этому пришло опять и снова,
а потому, что нет и не было иного.
