Теперь иная ты.
Не ты, а кто-то.
Всё меньше от того, чем ты была.
Но ты не ропщешь, что дотла
разграблена и догола.
Теперь ты просто вспоминаешь
свои стенания, потери, боль,
через которую прошла,
и прошлое, что не прошло, осталось.
Как было – так и есть оно с тобой:
Дотронься! Вот оно!
Ничто небытию не сдалось.
И продолжай свой путь. Шагай.
Дерзай
не сбиться с поступи,
не убояться
назад заброшенного
и пустого взгляда.
Давай, шагай.
Шагай быстрей.
И мешкать на пути не надо.
Не убоись, что в соляной
ты превратишься столб.
Не стой!
И снова, снова оглянись назад!
Смотри: там никого не умертвил твой взгляд.
Вздохни… И дух переведи опять…
Вспори себе уста в кривом оскале.
Ты всё ещё жива. Жива.
Ты тут. К твоим правам
прибавилось и право на печали.
Печалься всякою частицею в тебе,
печалься обо всём
поочерёдно или сразу, –
о том, что нечистотами покрылось, грязью,
о том, что сгинуло в огне и превратилось в пепел,
о том, что в пыль сошло,
проникшую в лучи
дневного света,
и о том, что растворяется в ночи.
И жди. В любви. Радении. Благодареньи.
Дождись утра.
Начни его с моленья:
О Господи! О Боже!
Отпусти мне. Ради
Себя. Я есть ничто.
Не есть я и былинка.
И не была ничем – чтоб об утрате
кому-то жаловаться. Ни пылинкой, –
ничем я не владела. Не владею.
Ни разу не взбиралась на утёс,
чтоб сетовать на горькое паденье.
Жила всегда в овраге безразличья
и повседневных мелочных забот.
И Ты – по человечьему обычаю –
забрал Своё. На Свой небесный счёт.
Тебя благодарю я за своё уменье
пройти отпущенную мне Тобою меру,
и добрести в конце концов, точнее, вновь,
до той развилки, за которою любовь
рождается, – и в сладкой дрожи
трепещет плоть, а душу радость точит,
и сходит вместе с одубевшей кожей
засохшая на ней кора…
И прибывает зрения пора.
(Пер. Н.Джин)
ТРЁХЛАПЫЙ ПЁС
И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове.
(С. Есенин)
Опять Москва.
C рассвета – темень.
К зиме истрачен свет за год.
Из подземелья – темя в темя –
на выход топчется-толкается народ.
И среди сотен сапогов к щербатой стенке
трёхлапый ковыляет пёс.
Проходит день.
Идущим по ступенькам
не до собачьих лап и слёз.
Опять они – широкоскулые славяне.
Зверья ошкурки на тяжёлых черепах.
И тот же взгляд, лишённый состраданья,
непроницаемый, как панцирь черепах.
Всё те же люди.
Те же – люди.
Те же,
какие всюду. Уши и глаза
уже и им сегодня режут реже
чужие краски и чужие голоса.
Но я теперь жалею много больше,
жалею больше, чем людей и чем тогда,
запуганного пса.
