Более позитивное обозначение этой территории принципиально невозможно, ибо ее суть невыразима на языке формализованных понятий, так как понятие само по себе – это рационалистический образ. Как нельзя кстати на вопрос о сущности не-сознания подходит ответ, который философ Д. Ньюмарк дал на вопрос о сущности сознания, хотя ответить на этот вопрос легче: 'Что такое сознание? Если вы обладаете им, то знаете, что это значит. Если нет – объяснить вам невозможно'.
Теперь – о творчестве. Творчество – это определенное состояние культуры, – такое, которое имеет интесифицированно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл. Культура – это все, что добавлено человеком к природе, творчество – то, что придает акту и факту добавления, акту и факту вхождения в природу, акту и факту ее преобразования истинно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл, ибо человек – это то, что стремится к вечному пребыванию, к пребыванию вопреки правилам природы, направленной на постоянное уничтожение сущего во имя порождения пока еще не существующего, не- сущего, 'нового', 'иного', – пусть даже в 'новом' и 'ином' нет ничего нового или иного. Культура – некий итог, сохраняющий свое значение и вне ее связи с человеком. Бомба, созданная человеком, – это культура, но, будучи уже создана, она и вне человека, после него, вне зависимости от него может изменить природу, т.е. человеком не созданное. Творчество – живая связь с природой. Ученый, скажем, приходят к неким конечным выводам относительно человека; эти выводы указывают на его (человека) смертность. Выводы ученого являют собой достояние культуры, они – звание, сознание, т.е. смерть. 'Печаль есть знание… А древо знания – не древо жизни' (Байрон). В то же время творчество ученого есть… жизнь; пока ученый творит, в нем 'одействоряется' также сфера не-сознания, благодаря которой 'конечное содержание' его работы над проблемой смертности или несмертности человека, и в том числе его самого, им 'не воспринимается'. Творчество этого ученого – не столько вывод о смертности, сколько налаживание связей с природой, проникновение в нее, в то, что бессмертно. Разум больше омрачает, чем освещает. Он предлагает отчужденное знание о природе, но процесс творчества преодолевает это смертоносное отчуждение. Творчество – это то, что позволяет человеку пересиливать осознание собственной конечности, что делает человека 'как Бога', т.е. дает ему внутреннее, не контролируемое одним лишь сознанием (и обеспечиваемое не-сознанием), неодолимо властное ощущение собственной органической в едином (единственном) мироздании, ощущение бессмертия, т.е. забвения конца. Ощущение бессмертия, аналогичное такому же ощущению, которое 'выказывает' природа. (Так, кстати, и родилась в свое время идея вечной, потусторонней, жизни). Подчеркиваю: не работа дает этот эффект, но именно творчество. Работа – сфера сознания, рационального. Творчество – также и не-сознание. И содержательное начало этой условно выделяемой сферы не- сознания – Пафос.
3
Если и есть церковь, то она не может быть видна
тем, кто находится в ней.
Лев Толстой
Каким же образом не-сознание и творчество связаны с кардинальными вопросами человеческого бытия? Ответ – в той схеме, беглый абрис которой я и предлагаю ниже.
Известно, что мучительную 'истину' о неминуемом конце открыло человеку сознание. Это трагическое открытие связано с яблоком на древе познания. Змий, или Сознание, заставил Адама с Евой по их собственному выбору покинуть Эдем, олицетворявший гармоническое единство-единственность человека и мироздания, Эдем, оберегавший человека от знания от смерти, и, стало быть, от 'самой' смерти. Если бы не подсунутое Змием яблоко, если бы не сознание, то не было бы, в конечном счете, и вавилонской башни гомоцентризма, великого самообмана.
Удаленный и удалившийся из Эдема, человек осознал неминуемость смерти и начал постигать 'тщетность и никчемность' трудов своих 'под солнцем'. Выйдя за ограду Рая, он начал рефлектировать, сознавать, философствовать, или, как выразился М. Монтень, 'учиться умирать'. Вооруженный знанием, человек столкнулся с проблемой значения и цели бытия, когито оказался в конечном счете символом удручения, индексом скептицизма и конца, безволия и безысходности. Но невзирая на предельную ясность этой исходной ситуации (осознания конечности бытия и тщетности всякой активности), человек с первой же минуты выказал нечто такое, что нельзя не назвать величайшим из всех парадоксов: парадокс продолжения жизни, парадокс витальности. (Самая удручающая из всех книг – Экклезиаст – книга, от стиха к стиху нагнетающая чувство тщетности бытия и безысходности мрака, заканчивается парадоксальным призывом следовать дальше дорогою жизни). Невзирая на парализующее содержание знания (когито, да'ата), человек продолжает жить и творить, подчиняясь чему-то пока неназванному, и живет он день за днем, т.е. приближается к могиле с неизбывным и необъяснимым зарядом оптимизма в .душе. (Шопенгауэр, человек, который наряду с Экклезиастом и буддистскими мудрецами остро переживал 'реальность' пессимистического импульса, был. как известно, 'жовиальнейшим' из людей). Так где движитель?
Ясно, что это – не сознание. Если можно допустить столь очевидную условность, это – нечто другое: не-сознание. Эта сила, разлитая во всем мироздании и заявленная посему и в человеке, есть сущностная сила последнего. Вопреки когито она заставляет человека творить, заставляет забыть то, что этому человеку заведомо известно, т.е. заставляет его даже в последнюю минуту жизни забыть, что она действительно есть последняя минута. Благодаря этой силе в человеке неосознанно утверждается ощущение своей неконечности, своей органической вписанности в неконечный мир, своей связи с тем, что для Разума всего лишь было или будет. Ощущение не над-временности, но вне-временности. (Отсюда, повторяю, начинается история идеи о загробной жизни, о переселении душ и пр., т.е. история идей, которые нельзя не назвать истинами-заблуждениями). Это ощущение, состояние утвержденности в мире, обеспечивает человеку не логика, не знание, а нечто более широкое.
Об этом 'нечто' известно лишь что это – не сознание. Иное определение неправомерно до тех пор, пока мы пытаемся вогнать его в любую из возможных рационалистических категорий. Между тем история может рассказать нам о целом ряде попыток постижения этого 'нечто', т.е. структуры сферы 'не-сознания', предпринимавшихся прежде с мистических (Божественная воля), а теперь – с рационалистических позиций (например: бессознательное в школе психоанализа). Под 'не-сознанием' рационалисты (Фрейд) подразумевали помимо прочего неосознаваемый опыт устойчивых индивидуальных и коллективных психических состояний, – комплекс инцеста, комплекс первородного греха и др. Поиски рационалистических отложений в сфере 'не-сознание', попытки схематизировать в целом несхематизируемое – все это, быть может, не лишено какого-то основания, однако отнюдь не к этому сводится линия 'не-сознание'. Наличие рационалистически объяснимых элементов объясняется и обусловлен тут тем, что освещаемый отрезок линии начинается и продолжается в затемненном, или, точнее -в неподвластном глазу: именно этими, стыковыми, переходными, пограничными зонами и занимаются, как правило, исследователи бессознательного. И занимаются они именно тем, чем, собственно, и вправе заняться рассудок: постижением структуры сознания и его пограничных с не-сознанием зон, изучением правил и механизмов взаимопереходов и др. Так поступил Фрейд.
Однако проблема – как я ее понимаю – не позволяет остановиться на этом и требует дать ей следующее продолжение.
4
Мир наш – лишь отраженный образ царящего в нас хаоса.
