– Прямо сейчас?
– Да, прямо соедини! А как ещё – криво?
Орлов извинился и начал шебуршать бумагами.
Я вернул взгляд на Надю. Потом – на яблоню за дверью.
Потом – на собственные усы под ногами. Через пару минут Орлов заговорил:
– Товарищ Леонов? С вами говорят от товарища Сталина! Поговорите с ним!
– С товарищем Сталиным? – испугался писатель.
– Здравствуйте, товарищ Леонов, – произнёс я. – Извините, что поздно, но звоню поблагодарить вас за хорошую речь в театре…
– Товарищ Сталин! – воскликнул Леонов, как восклицают: «Господи!»
– Хорошую речь, – продолжил я. – И что вы хотели сказать?
– Как что? – снова испугался он. – Только то, что сказал!
– А именно?
– Что настало время считать время по-новому… От вашего рождения…
– А что делать с Христом? С Иисусом?
После трескучей паузы Леонов признался:
– Товарищ Сталин, я – по правде – не готов к этому вопросу…
– Это нехорошо. Тем более, что однажды, 14 лет назад, вы тоже не были готовы к такому вопросу. О том же Христе… У меня дома… Помните?
– Конечно, помню, товарищ Сталин!
– А вот это хорошо – что помните. Я с вами позже ещё раз свяжусь. Подготовьтесь к вопросу.
– Обязательно, товарищ Сталин! Обязательно к вопросу подготовлюсь!
– До свиданья! – сказал я, положил трубку и спросил себя: «Что я этим хотел сказать?»
В гостиную мне по-прежнему не хотелось.
– Орлов! – вернулся я к телефону. – Дай городскую!
Придвинул ворошиловский листок и – из цифр в ней – набрал номер. Ответила девочка. Плачущим голосом:
– Дядя Воля-а-а?
– Нет, – признался теперь уже я. – Это другой дядя… А почему ты плачешь?
– А мама опять ушла! Я проснулась, а она опять ушла.
– К дяде Воле?
– Не знаю… Звоню ему, а там никого… А какой дядя говорит?
– А где папа? – ответил я.
– А папа ушёл в море… Он капитан на «Иосифе Сталине».
– Это хорошо, что капитан. А кто такой дядя Воля?
– Он тоже капитан. На «Михаиле Калинине».
– А это плохо. Не что на «Калинине», а что хотя и капитан…
– А кто это? Какой это дядя говорит?
– Такой. Я скажу дяде Воле, чтобы он этого больше не делал… А ты не плачь! Ты засни. Мама скоро придёт, поняла? – и опустил трубку.
Из тех же цифр набрал другой номер.
– Ну? – рявкнули басом.
– Здравствуйте! – предложил я. – С праздником вас!
– Кто такой? – ответили грубее. – С каким праздником?
– С юбилеем вождя, дурак! – удивился я.
– От дурака слышу! – взревели на другом конце. – Что, наклюкался, говнюк?
Я вздохнул, а потом решил признаться и ему:
– Нет, я выпил «Арарат». Но я не дурак. Мне, как сказал Христос в Новом Завете, «дана всякая власть на небе и на земле…»
– Арарат пьют жидовские сраки! Иногда армянские! По акценту ты, говнюк, армянин и есть! – потом в трубке подумали и добавили. – Или жид! Это им «дана всякая власть» при юбиляре!
Я еще раз признался:
– А ведь ты действительно дурак!
– Твою мать! – взвизгнул вдруг бас. – Слышишь?! Ты, бля, знаешь ли – с кем распизделся, а? Знаешь?! С полковником безопасности! Говнюк ты! Сейчас мы тебя найдём по телефону! Слышишь?! Ты бля с кем – армянская харя – так разговариваешь?! С кем?!
Я положил трубку. И снова посмотрел на Надю.
Через четыре года…
Потом какое-то время просидел недвижно и повторял в уме прежнюю догадку: Люди говорят без желания сказать… Люди говорят без желания сказать…
Звякнул телефон. Я ухмыльнулся: это полковник безопасности! Узнал мой номер. Сниму трубку – и рявкнет: «С вещами на выход!»
Звонил не полковник – маршал безопасности. Лаврентий:
– Гамодит ра, Висарионич! Гелодебит! Чинелебиц дабрунднен… Мгони ар блефобен… (Выйдите, пожалуйста, Виссарионович! Все ждём! Вернулись и китайцы… По-моему, они не блефуют…)
95. Наступает рассвет!
Встречали снова аплодисментами. Снова позже всех перестал хлопать Хрущёв. В этот раз – из-за хмеля: не заметил, что все уже успокоились.
Мао поменялся местом с Чиаурели. Наверное, догадался я, хочет рассказать мне о звонке из Пекина. Соответственно, поменялись местами и переводчик с француженкой.
Ёсик смотрел в пространство отсутствующим взглядом и выглядел как человек, только что прибывший в ад.
Где не застал ни души.
Лаврентий, наоборот, улыбался, как если бы держал в кармане пропуск в рай. О котором ему предстоит написать подробный отчёт. С предложением о реорганизации.
Я почему-то представил себе, будто завтра рецензию придётся писать и мне. О том, что вижу сейчас. «Всё вокруг было теперь особенно глупо.» Я повторил в уме эту фразу, нашёл её корявой, но ничего в ней не поменял.
Действительно, в продолжении застолья никакого смысла уже не было. Не то чтобы это застолье следовало немедленно остановить и всех разогнать, а то, что одинаково глупо было бы и прекратить его, и продолжить.
Прекращать, разумеется, я не стал. Тем более, что, согласно шкафу времени за спиною Ёсика, скоро наступал рассвет. Я пообещал себе, что, когда он наступит, а гости разойдутся, я – перед тем, как уснуть – вернусь к яблоне на веранде и проверю, не заголился ли у неё снова ствол. Или – тонкие ветки.
Берия продолжал улыбаться и осматривать коллег. Предлагая теперь инициативу любому из них.
Никто её брать не хотел. Даже Хрущёв.
Маленков по-прежнему сидел напротив в дальнем конце стола, пялил на меня глаза и хлопал ими. Старался казаться трезвым.
– Товарищ Маленков! – заговорил я. – Предлагайте тост!
Маленков вскочил со стула, кашлянул для смелости и произнёс:
– Товарищи! Иосиф Виссарионович – перед тем, как удалиться – правильно сказал: товарищ Паписмедов, сказал он, всё нам тут правильно рассказал! А я о нём раньше неправильно отзывался! Я предлагаю тост за товарища Паписмедова! Как за основателя христианства! – и вместо вина, которого в
