При этой мысли кровь во мне вскипает, а когти так и рвутся наружу, чтобы изодрать в клочья дурачье, которое не понимает, что виноваты во всем не мы, а проклятый колдун. Ну кто еще будет убивать девочек, скажите на милость?
Рен прав: они боятся. Могу ли я их за это винить? Нет, наверное. Но если с головы Рена упадет хоть волосок — о, тогда я найду виновных!
Исполнившись решимости, я бегу быстрее и вскоре оказываюсь совсем рядом с толпой. От ее шага дрожит земля, а издаваемый людьми шум терзает уши.
— Повесить предателя! — кричит чей-то голос. Ему вторит другой, и вот уже вся толпа хором повторяет:
— Повесить! Повесить!
Будь у меня не один ядовитый хвост, а десять, я бы пережалила их всех. Пусть бы замолкли, а Рен тем временем убежал.
Из-за сжатых зубов рвется скулящий звук. Просыпаются инстинкты, но я не даю им воли. Драться нельзя, бежать — тоже. Я должна спасти Рена.
Пригибаясь, я прячусь в тени у самой стены. За утлом — толпа и Рен. Я слышу скрип дерева и какое-то шуршание — веревки, наверное. Что они делают?!
Я закрываю глаза, и делаю глубокий вдох. Потом еще один. Боль в руках отступает. Я открываю глаза и выглядываю из-за угла. Толпа стоит вокруг деревянного помоста. На помосте — столб с перекладиной. С перекладины свисает веревка с петлей на конце.
Я озадачена — не понимаю, что это за штука. Впрочем, одно я знаю точно: ничего хорошего Рену она не сулит.
Я распахиваю плащ, высвобождая крылья и хвост. Их и так уже все видели, какой смысл скрывать. Кроме того, мне надо, чтобы крылья были свободны.
Какой-то человек тащит Рена к помосту. Рен отбивается. Лицо у него серое, как зола в очаге его дома.
Человек набрасывает Рену на шею петлю. Я начинаю понимать, зачем нужно это устройство. Оно пережмет Рену шею, и он умрет.
Ужас подбрасывает меня вверх. Я ловлю воздушный поток над головами толпы, распахиваю крылья и пикирую на платформу. Рен ошарашен, на лице его сменяется одно выражение за другим, но я не понимаю, что они значат. Когтями я рассекаю веревку у него на шее — толпа ахает, — потом обхватываю его за пояс и взлетаю.
Сначала раздаются крики, потом — свист стрел. Лететь не одной, а с человеком, который выше меня и тяжелее девочек, тяжело, но во мне бурлит адреналин. Я уворачиваюсь от стрел, виляю туда-сюда, и наконец мы оказываемся вне пределов досягаемости стрелков.
Мы летим над городской стеной. Рен цепко держится за меня, не открывая глаз. Он впервые меня обнял, но совсем не так, как мне мечталось. Он так близко, от него исходит тепло, которое я чувствую даже сквозь ткань платья. Я чувствую только его запах, слышу только его частое неглубокое дыхание. Он высокий, но я остро ощущаю, как он хрупок. Он не говорит ни слова, только дрожит. Боится высоты? Люди все-таки не летают, как я. Вот и лес, самая чаща, достаточно далеко от разъяренной толпы. Можно спускаться без опаски. Но если бы не боль в руках и крыльях — я бы летела с Реном вечно.
Я опускаюсь на землю, ставлю его на ноги и сразу жалею об этом, потому что не ощущаю больше его тепла. Он по-прежнему дрожит, и я никак не пойму выражения его лица. Никогда такого не видела. По крайней мере, в этой жизни. Может быть, я-прежняя его бы узнала.
Я просто стою перед ним, и все у меня внутри дрожит ничуть не меньше, чем у него — снаружи. Меня переполняют какие-то путаные слова, но я не знаю, что сказать.
Я отвожу взгляд. Трудно думать, когда смотришь человеку в лицо.
Я не такая, как он думает. Я слишком долго притворялась, и теперь уже ничего не исправишь. Теперь, выручив его, я до боли отчетливо понимаю, что он человек, человек от макушки до пяток. А я — нет.
Да, я полюбила Рена. Наверное, ничего глупее придумать невозможно.
А потом я пошла и предала его, украла у него воспоминания. Если бы я понимала, что мой яд отнимает память, то никого бы никогда не жалила. А Рена — особенно.
Я снова смотрю на него — выражение лица у него по-прежнему странное. А потом он делает шаг вперед и берет меня за руку. По коже бегут мурашки.
Еще шаг. Кажется, я сейчас взлечу сама собой, как облачко.
А потом он улыбается. И эта улыбка — самое прекрасное, что я видела в жизни.
Правда, когда я вспоминаю об отце, то чувствую укол сожаления. Отец бы этого не одобрил.
