землю и направляясь к холларгу. Они крепко обнялись.
– Рад, что живой ты еще.
– Боги благоволят мне. А коли так пока, то живой буду.
– И не страшно же тебе! – раздался молодой женский голос.
Оба обернулись. На крыльце стояли две холкунки. Та, чье лицо было покрыто морщинами, недовольно посмотрела на молодую, словно бы налитую молоком девушку, стоявшую подле нее, и смело смотревшую на воинов.
– Ракита! – укоризненно сказала ей немолодая женщина. – Негоже такое…
– Оставь ее, Урсуна, – махнул рукой Дарул и весело подмигнул Кауму. – Чего сказать хотела-то, дочка?
Девушка смутилась, но заговорила:
– Страшное дело, хотела сказать. Таким делом заниматься, с Кугуном играть. Сегодня сможется, а завтра, один Владыка знает, сможется али нет.
– Правду говоришь, хола, – ответил ей Быстросчет, и внимательно посмотрел в смелые глаза девушки.
Она напоминала ему ками – небольшого, похожего на лань зверька, обитавшего в Брездских горах, где Каум бывал не раз, торгуя с Боорбрездом. Как и у ками, глаза у Ракиты были ясные и смотрели в этот опасный мир открыто и смело. Но даже и в них проницательный наблюдатель мог без труда заметить тревогу, с которой само существо девушки внимало миру. Она относилась к тому типу женщин, которые болеют за всех, кого знают; всех стремятся, стыдясь, уговорить не рисковать, при этом сохраняя на себе отпечаток смелости. «С такой и в огонь не страшно!» – говорили раньше. – «С такой все преодолеешь! Все пройдешь!»
Каждый раз, завидев ее, Каум ощущал в себе это разоблачающее чувство. Его взгляд передавал ей, я знаю тебя, не пытайся сокрыться. И она, всякий раз, отводила глаза и смущалась, и злилась на то, что ощущала себя открытой ему и беззащитной.
Вот и теперь, ее слова относились к нему, и забота была слышима в них, но говорила она их отстраненно и словно бы даже и не о нем.
Дарул, мудрый годами, прекрасно понял мучения дочери, и Урсуна поняла ее тайные чувства, но если Дарул благоволил нарождавшемуся чувству Ракиты, то Урсуна отчего-то была недовольна.
– Негоже, негоже, – едва заметно ударила она ладонью о кисть дочери. – Уйдем отсюда. Иди за мной! – приказала она тверже.
Дочь послушно последовала в дом.
– Что делать надумал? – обернулся Грозноокий, радуясь возможности вернуться к мужским делам, где все понимается умом, а не ощущениями.
– Все то, что и ранее делал, – пожал плечами Каум. Он старательно изображал из себя недалекого холкуна, не знавшего того, что знал, и не задумавшего то, что задумал.
– То хорошо, – проговорил Дарул. – Конублы наши, за то, что их товары бережешь, просили меня тебе воинский скарб передать. Полный на четверых. Тебе один, а еще три – кому пожелаешь. Остальное же сам раздай, как нужным сочтешь. – И он указал на небольшую бричку, на которой под плотной шерстяной накидкой лежало воинское облачение и куча ржавого вооружения.
– Спасибо тебе, холларг, – приложил ладони ко лбу, а затем к груди – по-саарарски – Каум.
– Забыл даже, как благодарить по-холкунски надо, – улыбнулся Дарул и положил свою тяжелую руку ему на правое плечо и притянул к себе, зажав тело между руками. Впервые узнал Быстросчет такой жест. Велика Холкуния, подумалось ему тогда, велика и разнообразна.
– Руг, – подошел к нему Однострел. – Похоже боги снова благоволят нам, – он усмехнулся, – один из них речист оказался. Чудеса говорит.
– Ты о плененном нами?
– О нем.
– Веди к нему.
– Говори, – приказал Вэндоб, шмякнув пленного по окровавленному затылку. – Плохо говорит, но понятно, – повернулся он к Быстросчету.
– Деба… деба… много-много…
– Где?
– Там… там… я казать… казать…
