– Матушка, – посмотрела на него Ракита жалостливо. – Пусть ее. Как свернем, так разденусь я… накидкой… накидку сниму… раскроюсь… раскрою… – Она тут же смутилась и покраснела. Глаза его запылали. Она начинала злиться.
– Зачем вы так себя мучаете, хола? – спросил ее Каум. Поняв, что сама она никогда не перейдет грань в их отношениях, он ринулся на преграду сам.
– Сама то не знаю, – проговорила она хрипло и отпила из миниатюрной деревянной фляжечки.
– Как меня завидете, так краснеете. Неужто я вас чем обижаю…
– Нет… – воскликнула она так, что лошадь мотнула головой и тревожно заржала. – Нет… Тпру-у, Лията, девочка, спокойнее. – Она погладила кобылу по гриве.
– От чего же смешиваетесь предо мной?
– Не смешиваюсь я.
– Ракита, вы должны бросить это. На нас недобро смотрят. Вы призовете худшее, что есть, особенно в женщинах.
– Слухи?
– Слухи. Толки особенные. И оно бы ничего для меня, но… для вас. Для женщины это оружие всегда больнее. – Каум тихо засмеялся: – Да и к тому же, было бы из-за чего, но ведь нет ничего, а страдаем мы…
Девушка резко повернула к нему голову и пристально посмотрела в глаза. Он тут же сообразил, где в его фразе была для нее обида и исправился:
– Вы страдаете бесполезно. Кабы не нравились бы вы мне. Кабы сторонился бы вас. – Он внимательно следил за выражением ее глаз. О, боги, как же тяжелы разговоры с женщинами. Все лишь по взгляду, по блику на зрачке, по цвету кожи и изгибу губ! – Когда бы такое, то можно было бы и толкам злобу дать. – Ее глаза начинали смягчаться. – Тогда страдания бы были к месту. – Он старательно оборачивал свои слова против себя, и она приняла его тайный дар.
– А вы самонадеянны, хол Руг, – сказала она и губы ее презрительно дернулись. Он расслабился. Это был ее привычный тон. Сейчас она скажет, что должна, и этим исполнит ритуал поклонения своей необъяснимой злости на него – необъяснимой только для нее. А после будет обычный и легкий разговор о том о сем.
Часто она казалась ему пугливой лесной зверушкой. Он никогда не был лесолюбом, а потому не знал ни одного названия того, что водилось даже и при ларгах, но ему виделась пугливая лань, попавшая в силки и изо всех сил старавшаяся вырваться. Оттого и злость душила ее. Не злость это вовсе, а порыв свободной еще души и сердца уйти, умчаться прочь от прочных оков привязанности и любви.
– Я повода вам не давала, а вы…
– Руг, – подъехал к нему Цитторн и указал вперед.
По тракту навстречу отряду шли три всадника. Двух из них Каум знал – это была его разведка. Третьего он долго не узнавал, а когда узнал, то расплылся в улыбке.
Быстросчет пустил коня рысью и подъехал к знакомцу. Это был саарар. Один из разбойников, промышлявших в здешних лесах.
– Я сколько смогу… клятва… помнить ты? – обратился к нему саарар, улыбаясь.
– Сколько ты сможешь увезти – твое.
– Я и конь… я и конь… один… я… он… один…
– Согласен я, – кивнул ему холкун.
– Клятва?
– Клятва.
Саарар расплылся в широчайшей лучезарнейшей улыбке: – Люблю ты!
***
Каум стал богат.
«Я богат!» – думалось ему, и всякий раз, как он проговаривал эти слова про себя, замирал и чутко вслушивался внутрь, стараясь угадать, что же отныне поменялось в нем.
Думать про себя, побыть наедине со своими мыслями он не мог вот уже несколько дней.
Он и саарар, обозвавший себя Одвуконь, разделили сокровища в разбойничьем схроне, как и было оговорено. Каум отправил с саараром двух стражей, чтобы его не прихлопнули холкунские конные разъезды и наказал им относится к нему не как к воину, но
