как к конублу.
– Они потому и проигрывали нам всегда, что слишком продажны. И даже ежели и свой, то нет им в том разницы – продадут и своего! – презрительно сплюнул Цитторн, едва переодетый в торговца предатель со стражей скрылся за поворотом дороги. – Может, догнать все же. Один ведь удар ему, а с души такую грязь сотрешь? – умоляюще повернулся к Быстросчету Тихий.
– Нет, – покачал головой тот, – пусть идет. Коли правду я в его глазах увидел – мало ему того, что мы передали. Коли верно я его понял, слишком слаб он и труслив. – Каум посмотрел на Цитторна испытующе и, поняв, что тот так и не понял его, объяснил: – Воротится он к нам еще не раз. Свой он для нас среди них будет. Нам того и надо.
– Предатель ведь!
– Знаю, что предатель. Только он им предатель, не нам. Чтобы предать, доверие нужно, а у меня к нему веры нет.
Цитторн покосился на Быстросчета и вздохнул:
– Дюже хитрый ты стал, Лесоруб. Уж давно тебя не понимаю. Лишь слово держит при тебе. Без него, давно бы ушел прочь.
Каум улыбнулся, подъехал к воину и с трудом приобнял его за широкие плечи.
– Не держу тебя, Тихий. Слово твое возвращаю тебе. Ты ему отныне хозяин.
– Не твое слово держит, – усмехнулся Цитторн, – Варогону обещание давал. Да и несправедливо то будет, когда твой брат у него, а я от тебя отбуду. Неправильно это.
Быстросчет нахмурился.
– Ты это сказал, и мне тяжко стало, – признался он.
Остаток прогулки он был молчалив. Ракита, заприметив задумчивость на лице своего спутника, также не сильно тревожила его своими разговорами.
Они вернулись в ларг дотемна.
Спрыгнув с коня, девушка легким кивком головы поблагодарила Каума за прогулку и скрылась за широкими спинами нянек, матери и придворных девок. А Быстросчет до сна еще несколько раз подумал о том, что богат, и лишь когда лег и стал проваливаться в сон, его навестила мысль: «Богат, а что с того?!»
***
Поутру Дарул Грозноокий собрался и выступил из города. Хол-конублу донесли, что в окрестностях появились отряды саарарской конницы, идущие в Прибрежье. Дарул никогда не упускал возможности отплатить саарарам за «добро», которое они приносили в его земли.
Каум с двумя конными пориями следовал за ним, провожая. Дарул оставил его охранять город. На душе у Быстросчета было погано. Мысли тугими канатами ползли в голове.
Годы, проведенные в лишениях, научили его ценить дружбу и простоту олюдей, да и всех иных, с кем сводила его судьба, и кто выдерживал ее испытания рядом с ним. Тогда, размышляя над тем, что должно ему делать в изменившихся условиях, холкун обдумал все. Одно только не пришло ему на ум; одно, казавшееся тогда незначительным, как и все самое важное всегда кажется маловажным. Не подумал он об известной истине, что путь наверх лежит через долину Одиночества и пустыню Величия. То, что задумал Каум было делом большим, но был ли он сам готов к нему. В этом холкун начинал сомневаться.
Он стал богат, но как распорядиться богатством не знал. Первое, что приходило ему в голову – начать торговое предприятие. Это были мысли торгаша, но не правителя.
Он обрел душевный покой в глубине глаз Ракиты, но разум подсказывал ему, что так не должно быть, ибо дело зовет его, и в нем нет места для Ракиты. И Каум стал противиться делу, терзаясь самобичеванием и раскаянием.
Ему так хотелось домашнего уюта. Ему хотелось снова ощутить нежность и любовь женщины; молочный запах, который исходит от младенца. Ему хотелось просыпаться каждый день и осознавать, что день этот будет спокоен, как много дней до него, как и много дней после.
Но это было нельзя. Это было невозможно!
Холкуния страдала под пятой завоевателей и разбойничьих банд, а потому не дозволялось ему, Кауму, желать простого счастья.
Он стал богат. Богат тем, о чем мечтал ранее, имея семью. Но богатство это ему стало теперь не нужно, ибо само понимание его стало для него совсем другим. Домашний уют и покой стали тем богатством, о котором он мог только мечтать.
