— Богатая страна, — возразил я. — Даже по улицам такие, а у нас только в научно-исследовательских институтах.
Она посмотрела на меня с подозрением.
— Это такой прикол?
— Народы исчезнут, — подтвердил я. — А тебя в эру победного шествия глобализации не смешат попытки карликовых народцев отстаивать свою идентичность, свой язык, свои обычаи? Ну скажи, имеют ли шансы выжить, скажем, эстонский или латвийский языки, где населения по миллиону человек, из которых половина упорно говорит на русском и практически все владеют английским? И после этого эстонцы будут называть себя культурной нацией, цепляясь за свой язык, как берберы или бушмены?
— Бушменов уже нет, — напомнила она.
— Ну вот!
— Но и американцами не стали, — сказала она ядовито. — Теперь бушмены говорят на десятке языков и отстаивают идентичность наряду с прибалтийскими народами.
— Бушмены, — сказал я, — нам тоже не пример. В Тунисе девяносто девять процентов исповедуют ислам и говорят на арабском. Так что Туниса нет как Туниса, это часть единого арабского мира!.. Он исчезнет в числе последних.
Она сказала с вызовом:
— А какой останется?
— Никакого, — ответил я. Увидел недоумение в ее лице, пояснил: — Из существующих. Ну на фига сингуляру звуки, когда проще переговариваться радиоволнами, лучами, светом… Уж прости, но звуки — это язык животных.
Это нечесаный и лохматый пророк, подумал я с сочувствием, возможно, и слова такого, как «сингулярность», не знает, но чувствует приближение своим обостренным нутром, как животные узнают о приближении непогоды, землетрясений или даже вспышек солнечных пятен.
Только этот пророк обладает еще и обостренным умом, что позволяет делать какие-то выводы, а на их основании строить достаточно верные, хотя и совершенно сумасшедшие, с точки зрения нормального человека, прогнозы.
— Все равно сумасшедший, — сказала она независимо.
— Да, — согласился я. — Тунисский Курцвейл.
Я хоть и не блондин, совсем напротив, почти с такими же черными волосами, как у Ингрид, но кабинетная моя морда под знойным солнцем приобрела красноватый оттенок, дня через два начнет шелушиться и отслаиваться лохмотьями, а это сразу выдает пришельца из враждебной Европы.
Когда-то таких в Тунисе было много, туристы оставляли в отелях, магазинах и на разных развлечениях миллиарды долларов, теперь же сюда едут только безбашенные искатели приключений, остальные благоразумно предпочитают посещать более спокойные страны.
Ингрид сказала тихонько:
— Похоже, наемников в нас не видят. Ты слишком уж… благообразный. Как адвентист Седьмого дня.
— Я бы не назвал их благообразными, — ответил я. — Это потому что ты со мной. Такая нежная и одухотворенная, прям тургеневская Лейла, а то и вовсе Зухра.
— Не умничай, — сказала она. — Разумничался!..
Мы постепенно двигались к центру города, улочки становились уже более узкими, кривыми, какими-то домашними, лавочки стоят тесно, а если нет лавки, то обычно там широкий полосатый навес, напоминающий штатовский флаг, даже красные полосы чередуются с белыми, хотя, думаю, такие навесы ставили здесь, когда не то что Штатов в помине не было, но и Великобритания была всего лишь Оловянными островами для молодого еще Рима.
Глава 6
Из здания впереди вышел высокий худой чернокожий подросток, в белой хламиде, в такой ходил еще Авраам, судя по фильмам, на голове арафатка, сразу вперил в нас взгляд, полный молодой и всегда справедливой ненависти к угнетателям.
— Африка для черных! — крикнул он.
Ингрид не поняла, но потянула меня мимо, но я ответил дураку с высокомерием грамотного человека:
— Нам, арабам, насрать на черных. Для Аллаха все равны, он не различает цвет кожи, ибо смотрит в души.
