«Ну-ка, что у нас здесь? Семь сотен цехинов, двенадцать тысяч акче, золотая и серебряная посуда, женские украшения, шатры, седла, ковры и шелковая одежда, пять чистокровных арабских скакунов, три дюжины жеребцов-ахалтекинцев… Еще бы кобылиц к ним столько же! Шелковая одежда, шкуры барсов и леопардов, пряности и благовония. Хм?.. И ни одной сабли, лука со стрелами или бахтерца. Ну понятно, орудия труда отдавать никак нельзя, иначе в набег с пустыми руками идти придется».
В другой грамотке белгородский воевода для начала обстоятельно доложился о том, как принял и обустроил освобожденных из ногайского полона мужиков и баб. Затем известил, что некоторая часть бывших полоняников пожелала записаться в порубежную стражу и боевые холопы, в основном те, у кого ногаи убили всех родных. Ну а напоследок сей достойный предводитель воинов запросил инструкций – на тему того, что ему делать с многотысячным овечьим поголовьем и десятком табунов степных лошадей.
«Нашел у кого спрашивать! О конине да баранине пусть голова у казначея и его дьячков болит. Или это батюшка меня так в очередной раз проверяет? Ладно, об этом позже».
Шагнув к первому мурзе, глядевшему на него с тщательно скрываемой ненавистью, наследник громко (другим ведь тоже интересно) спросил:
– Весь ли полон освободил? Весь ли выкуп привез?
– В-весь!..
Говорить родовитому ногаю было трудно, и совсем не из-за удушающих объятий жадности, нет – из-за ноющей, дергающей, режущей боли по всему телу, терпеть которую молча было все труднее и труднее.
– Да будет клятва твоя тому судией.
Мурза резко дернулся и застыл, затем с недоверчиво-радостной гримасой пошевелился на своем неудобном ложе. Боль ушла! Гортанно рассмеявшись, Ахмад попытался покинуть изрядно надоевшие носилки, тут же обнаружив, что левая нога ведет себя как чужая. Тело не держит, сгибаться-разгибаться не хочет… Прошипев что-то неразборчивое, степной князь покосился на нукеров, чьи пустые ножны навевали одну лишь тоску и неуверенность, и привалился к коню, зашептав молитву Всемилостивому и Милосердному.
– Видать, не все ты отдал, что обещался?..
Дернувшись от насмешки, звучащей в голосе ненавистного колдуна, мурза снял с себя богато изукрашенный пояс и надавил заскорузлым ногтем на одну из множества выпуклых золотых бляшек.
Щелк!
Засиял на свету крупный рубин.
Щелк!
Блеснул сапфир чистой воды.
Щелк!
Большая жемчужина едва не улетела в пыль.
Щелк!
Темно-зеленый изумруд впитал в себя лучи сентябрьского солнца.
– Довольно.
Оглядев пояс и подсчитав, сколько камней ждет своего нового хозяина, Дмитрий прислушался к эмоциям «дойной коровы» и едва заметно кивнул, одновременно с этим внося в Узор степняка последние изменения:
– Выкуп отдан и принят. Да будет клятва твоя тому свидетелем и судией!
Чистая совесть, разом опустевшая казна и окончательно выздоровевшая нога вызвали в гордом номаде волну столь сильного наслаждения, что в себя он пришел лишь спустя пару-тройку минут. Как раз чтобы узреть перекошенное лицо Дышек-мурзы, который вынужденно расстался с последней памятью о безвременно усопшей родне, выраженной в материальных предметах! То есть золотыми и серебряными перстнями, разными там цепочками-браслетами и дорогим оружием из смертоносного дамаска и булата.
– А теперь весь ли выкуп ты отдал?
– Да!
Увы, и эти слова оказались ложью, неспособной исцелить правую руку излишне хитроумного ногайского вождя. И только когда один из его нукеров расстался со своим поясом, в котором наподобие золотой чешуи были зашиты золотые султани, злой недуг окончательно отступил.
– Выкуп отдан и принят. Да будет клятва твоя тому свидетелем и судией.
Пока Дышек переживал волну острого наслаждения, его собрат по несчастью был вынужден слушать презрительный смех свиты
