– Отказалась, Димитрий Иванович. Уж как ее ни соблазнял, как ни улещивал!.. На три раза все растолковал, с вежеством и уважением, а она уперлась и твердит, что-де и с места не сдвинется. И ежели кому-то захотелось ее повидать, то пусть сам и приезжает. Карга старая!
Помявшись, средний Колычев неуверенно добавил:
– Боялась она чего-то, Димитрий Иванович. Чего – не понял, но опаска с ее стороны точно была.
Помолчав, синеглазый целитель недовольно шевельнул пальцами, досадуя на самого себя. Действительно, и чего это могла испугаться тридцатипятилетняя травница, битая жизнью и людьми? Да хотя бы того, что ее заманивают на подворье архиепископа новгородского Пимена, славного своим неутомимым рвением на поприще искоренения язычества и ведьмовства!..
«Мужчине она не поверит. Значит, напишем пригласительное письмо с тугрой и печатью, и отправим за ней… Домну? Нет, я навесил на нее одаренных отроков и юниц, так что пусть сидит с ними в Александровской слободе. Получается, что поездка светит второй ученице?..»
– Что у тебя там?
Облегченно (и очень тихо) вздохнув, стряпчий снял потрескавшуюся от времени крышку невзрачного ларца и поискал глазами, куда бы ее пристроить. Не нашел и зажал под мышкой – не на пол же ее бросать, коли руки заняты?
– Три книжицы с чертами и резами, древняя хроника земель новгородских и ветхое Евангелие.
Углядев на боковине ларца немудреную резьбу, складывающуюся во что-то неуловимо знакомое, Дмитрий озадаченно хмыкнул, но все же отложил более близкое знакомство с творчеством неизвестного мастера на потом. Первым сверху лежал летописный свод, и был он действительно древним: толстая и основательно засаленная обложка с отчетливыми следами чьих-то зубов (и даже удара ножом), надорванные и порядком истрепанные страницы, исписанные мелкой глаголицей с редкими вставками на древнегреческом…
«Так, что у нас здесь?.. «Писано в году шесть тысяч семьсот тринадцатом от Сотворения мира, в городе Переяславле- Суздальском монахом Исидором». О как! Двенадцатый век от Рождества Христова… Гм, неплохо».
А вот ветхость Евангелия, совсем наоборот, оказалась условной – потертая, это да. И пятна на заглавной странице были весьма подозрительного вида – словно засохшая кровь. Но, в общем и целом, экземпляр сохранился просто отлично. Одно плохо – Евангелие от Петра[108] уже давно было признано Отцами Церкви несомненным апокрифом[109] и подлежало немедленному уничтожению.
«Просто удивительно, сколько интересных книг можно найти в земле новгородской. Одно только плохо – за такие рукописные шедевры пастыри душ человеческих вполне могут и на костер отправить. Впрочем… Нет, мы же не какая-то там дикая Европа с ее инквизицией, религиозной нетерпимостью и мракобесием?.. У нас еретика тихо и мирно закуют в кандалы, после чего бросят в холодный поруб на верную смерть. Опять же тихую и незаметную. М-да».
Кстати, новгородские хроники тоже, в некотором смысле, были апокрифом. Потому как в Великом княжестве Московском правдивыми и поистине беспристрастными источниками были признаны лишь те рукописи на историческую тему, что были одобрены правящей династией и московскими митрополитами.
– Человечишко, что продал мне ларец, обещался к Масленице[110] еще с полдюжины книжиц с чертами и резами сыскать и представить. Такоже и летописей примерно с десяток, да книг о божественном всяких разных. Все старые и… кхм, под запретом.
Надо заметить, что строгости возникли отнюдь не на пустом месте, ибо еще каких-то жалких сто лет назад иные «поборники справедливости» из Рязани или Литвы писали про московитов в таких тонах и выражениях, что было попросту непонятно, как-то еще бумага не сгорела от вложенной в буквицы ненависти? И это была не фигура речи – попадались Дмитрию книги, от которых веяло чем-то смутно-нехорошим. Что уж говорить об исторических хрониках времен Даниила Московского и Михаила Тверского – времен, когда решалось, кому главенствовать и править в Северо-Восточной Руси… Иногда казалось, что некоторые скромные и правдивые монастырские современники той эпохи писали свои труды не чернилами, а исключительно собственной желчью, пропитанной подсердечной ненавистью – концентрированной, тягуче-черной, способной обжечь душу и разум неподготовленного читателя…
– Вот только цену за свои труды он выставил без стыда и совести.
Бережно листая страницы последней из трех тоненьких книг и внимательно разглядывая вереницы непонятных закорючек, Дмитрий поторопил замолчавшего слугу мимолетным взглядом.
«Что-то чем дальше, тем больше крепнет подозрение, что я вижу перед собой какую-то разновидность скандинавского рунического письма».
– Без малого пуд серебра.
