— Господин капитан, — порученец, немногим старше самого Руппи, смотрел на «полоумного Фельсенбурга» с плохо скрываемым восхищением, — вас вызывает фельдмаршал!
— Спасибо, Мики, — полоумный Фельсенбург с трудом сдержал желание дернуть благоговеющего за нос или за ухо и направился к начальству. Когда-то он мчался в каюту Ледяного, с трудом скрывая счастливую улыбку, но это было море, и это была юность, которая взяла и кончилась — то ли на эйнрехтской крыше, то ли на Китенке. Отношения с Бруно были сухи, как порох у хорошего интенданта, однако искры пока не летели. Чего им лететь, если и глава дома Зильбершванфлоссе, и наследник дома Фельсенбургов сходятся как в том, что с чумой надо кончать, так и в том, что сделать это непросто.
Уладив дела с фрошерами, высвободив свои силы и проведя необходимую подготовку, Бруно двинулся на север, собираясь проутюжить Дриксен от Гельбе до Полуночного моря. Кампания обещала стать на редкость пакостной даже при том, что старый бык мог рассчитывать не только на собственные силы. На северо-востоке и востоке собирали ополчение Штарквинды, а еще была армия, противостоявшая ноймарам. Когда, развязавшись с гаунау, бергеры и части Савиньяка укрепили оборону перевалов, командующий Горной армией поневоле убавил прыть, и Бруно надеялся на его помощь. Обмен письмами пошел сразу же после прихода новостей из столицы: генерал фок Гетц выражал лояльность братьям кесаря. Вначале этого хватало, теперь требовалось больше.
— Медленно ходите. — Облаченный в незастегнутый мундир — еще одна послеобеденная традиция, — Бруно с удобством расположился в разборном потертом кресле, с которым никогда не расставался. Будь это Олаф и будь Руппи прежним, эта привязанность к старой вещи умилила бы. — Ваша прыть проявляется очень избирательно.
— Да, — согласился Фельсенбург, — в приемных тереться я не умею. Зато ваша охрана скоро не только сможет со зверским видом стоять у вашей палатки, но и в поле начнет чувствовать себя как дома. Вроде наших «быкодеров» и фрошерских «фульгатов». Савиньяка охраняют именно они.
— Что ж, лишние тренировки еще никому не вредили. Можете считать, что я вами как капитаном моего конвоя доволен. Фок Гетц прислал толковое письмо. Он опасается уводить всю свою армию на запад: фрошерам и ноймарам в их нынешнем положении генерал готов доверять, но вот насчет Хайнриха он испытывает серьезные сомнения. Финт с выходом из войны показал, что Медведь способен на резкие движения, и как бы он теперь не вознамерился прибрать к рукам Аар. Родственные узы Бербрудеров с нами больше не связывают, от угрозы с юга Хайнрих себя обезопасил, а в кесарии — разлад. Самое время откусить что-нибудь на западе.
— Мне кажется, Хайнрих нацелился на восток. Я слышал, что Савиньяк, по сути, отдал ему Кадану. Она до Двадцатилетней принадлежала Гаунау, а «медведи» не любят терять.
— Возможно, вы правы, а возможно, вы услышали то, что вам позволили. Хайнрих вполне способен сожрать и Кадану, и Аар. Что до Савиньяка, то его это устроит полностью. Нежелание отрыгивать проглоченное сделает союз с Талигом постоянным, а после смерти Фридриха Кримхильде нужен новый муж. Гаунасский принц стоит выше талигойского графа.
— Савиньяк предан Талигу.
— И эта преданность доделает остальное. Превратить Гаунау в огромную Бергмарку — задача, достойная Леворукого… Гетц предлагает передать под мое начало третью часть своей армии, сам же с оставшимися силами передвинется поближе к гаунаусской границе и будет поддерживать порядок, попутно присматривая за талигойцами. Что ж, пусть попробует. В конце концов, это неплохой резерв. Хочешь возразить?
— Нет, если Гетц останется на вашей стороне.
— К Марге он не переметнется: в штабе Горной армии у меня есть свои люди, они подтверждают, что командующему с китовниками не по пути. Он хочет воевать здесь, и воевать с привычным врагом, и еще он хочет стать фельдмаршалом. Шанс наследовать мне у него имеется, зато нет ни малейшего шанса оттеснить столичных любимчиков нового вождя. Вот взбунтоваться там могут — вряд ли при Гетце есть кто-нибудь, способный рубить мятежные головы простым палашом.
— Это был особенный палаш, — в который раз объяснил Руппи. Порой лейтенанту казалось, что его зловещей репутации кто-то усердно способствует, распространяя особо живописные подробности. Больше других на этого «кого-то» походил фельдмаршал, но привычку спрашивать в лоб Руппи утратил вместе с иссиня-черным морским мундиром.
— Допустим, — добродушно согласился Бруно. — О письме Гетца я мог капитану охраны и не сообщать, а вот вам придется объяснить, что от вас нужно пресловутому Вальдесу. Он, видите ли, прислал вам письмо на мое имя. Наглость неописуемая, но, насколько мне известно, этот человек не считается ни с чем.
— Да, Бешеный очень своеобразен. — Что-то с Ледяным… Больше Вальдесу писать не о чем! — Не представляю, что ему могло от меня понадобиться. Возможно, он вспомнил, что забыл передать привет своей тетушке.
— Прочтете при мне. Я не имею обыкновения читать письма своих родственников. Первым.
Глотать письма глупо, но читать об Олафе Бруно не будет. Что же там произошло?! Эсператия почитает самоубийство грехом, но можно просто не пить лекарств, просто подняться в бурю на обледеневшую крышу, просто пойти вдоль обрыва, не глядя под ноги… Руппи, демонстративно пожав плечами, взял со стола футляр с морским пейзажем. Острые лучи вспарывали черные тучи, по свинцовому злому морю неслась стремительная серебряная полоса… Совсем как тогда, в последний день «Ноордкроне».
