— Дурак, — зашипел я. — Ползи. Не только себя, меня спасешь.
Кровник вперился в меня внимательным взглядом.
— Далеко?
— Метров тридцать. Только держи карету в поле зрения.
— Понял, — Майтус кивнул, всецело полагаясь на меня.
Оттолкнувшись от земли, он опрокинулся назад. Чекмень его мгновенно слился с подступающей тьмой. Прошуршала трава.
— Ты это… Может быть больно, — предупредил я кровника.
— Стерплю, — прошелестел его голос.
Красно-белая пуповина поволоклась за ним.
Я наворачивал на него витки жилок, я заряжал его силой и ловушками, я завязывал на него Тимакова и Сагадеева, и всю мишуру, что раскинул до этого, превращая его в себя.
Пусть кажется, что это я уползаю прочь.
Ощетинившийся кровью и готовый дорого продать свою жизнь.
Я уже знал, что последует дальше. Не понимал только, почему так долго?
Неужели убийцу с «пустой» кровью необходимо разогревать к бою? Наводить, как ищейку, на определенный запах?
Товар штучный, требует калибровки?
По казначею Лобацкому я бы этого не сказал. Впрочем, я не имею понятия, где и в каком состоянии Лобацкий находился до визита в «Персеполь».
Я взвел курок револьвера.
Майтус, в красно-белом облаке крови, грозном даже издалека, уползал в серый сумрак все дальше. А если отпустят?
— Николай Федорович.
Обер-полицмейстер встопорщил усы.
— Готов.
— Георгий…
Тимаков поднял ладонь.
Ну, мысленно сказал я тем, что сидели в засаде, что молчим?
И дождался.
— Эй, господарики, — поинтересовался все тот же веселый голос, — а сюрпризу хотите?
Через мгновение мой первый, сигнальный, заслон разметало сухой листвой.
Глава 11
Я почувствовал, как дернулся Майтус.
Я увидел кровью, как от боли исказилось его лицо. Потом он прикусил губу и отполз еще на метр, приминая темное облако куста.
На мгновение я пожалел его — он еще не знал, что ему предстоит вытерпеть. Но другого выхода у меня все равно не было.
Я скорчился на земле.
Огюм Терст учил меня: «У трупа — специфический рисунок крови. И цвет ее ни с чем не спутаешь — тлеющие угольки, красное с черным. Такие, знаешь, медленно гаснущие, постепенно выцветающие угольки. А потом все подергивается пеплом».
Быть трупом — это как не дышать.
Прятать свой окрас, втягивать жилки внутрь, оставляя снаружи лишь распадающиеся мертвячьи столбики.
Быть трупом я мог около пяти минут.
Рекорд составлял семь минут восемнадцать секунд. Огюм Терст тыкал меня носом в этот рекорд каждый раз, когда считал, что я недостаточно стараюсь.
Заросли выпустили семерых.
Трое вышли на Тимакова, трое — на Сагадеева. Один — по мою душу.
Через Майтуса я видел, как шестеро расходятся, огибая карету с разных концов, уже вполне видимые, низкой крови разбойники-ватажники. Все, как на подбор, бородатые, в мохнатых безрукавках да полукафтаньях. Штуцера, ножи, у одного — древний пистоль.
