— Хм, «клемансина».
— Она самая.
— Его «клемансина»?
— Да.
— Специфический предмет.
— Тут всего одно и напрашивается.
— Кровь?
— Высшая кровь Кольваро.
— Господа, — обер-полицмейстер, крякнув, развернулся ко мне, — что-то вы в галоп… Не успеваю мыслью, уж объясните.
— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.
Сагадеев ощутимо вздрогнул.
— Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…
Он замолчал, оглушенный догадкой.
— Получается, — мрачно заметил Тимаков, — в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.
— То есть, — оглядываясь на нас, произнес Сагадеев, — все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?
— Полагаю, — сказал я, — многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.
— Хорошо, — качнулся Сагадеев. — Но для чего?
— Пока не знаю, — сказал я.
— Интересная картина, — взъерошил волосы Тимаков. — Сначала — Штольц. Затем — Иващин, через три месяца. Затем — Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?
— У Громатова «клемансину» не находили, — сказал я. — Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?
— Да, — Сагадеев переменил позу. — Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.
— Колба?
— Нет, — тряхнул головой обер-полицмейстер. — Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.
Я задумался.
Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.
— А осколки?
— Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.
— Тише! — Тимаков встревоженно поднял руку.
Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.
Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.
Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.
— Тьфу! — с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь. — Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну, иди, иди. Эх, сахару нет.
Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.
— Ну-ну, — приговаривал капитан, — сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…
Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.
— Кто-то должен остаться, — сказал я.
— Наверное, я, — обер-полицмейстер вздохнул. — Начальник Левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?
— Или Тимаков.
— Да нет, — Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. — Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.
Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.
— Сейчас мы, сейчас, — послышался голос Тимакова, — стой смирненько. Не видно ж ничего.
Сагадеев потоптался на месте.
— Вот ведь, ни просвета, ни огонька.
— Сыростью тянет, — сказал я. — Река близко.
