— Да? — обер-полицмейстер поежился. — Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…
— Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?
— Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.
— Странно.
— Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники — низкой крови? А что лучшие лошадники?
— Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… — я вытянул руку вверх.
— Эксплуатируете вы меня.
Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.
Всеми корешками — в ночное небо.
— Ох. Крепки вы.
Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.
— Благодарю, — сказал Сагадеев.
По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.
— Майтуса поднесем?
— Поднесем, куда ж денемся. К карете?
— Да.
По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса подмышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревших колоды.
— Насчет лошадников, — с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. — Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…
— Не вихляйте.
— Как могу… Хоботом узлы свяжет.
Подтащив Майтуса к карете (сапогом — по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.
— Понимаете, Бастель, — обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, — кровью — это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.
— Не могу согласиться, — сказал я.
— А зря.
— О чем спор? — подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.
— Запрягли? — спросил Сагадеев.
— Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?
— Николай Федорович меня в свою веру обращает, — сказал я. — А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.
— Да какая там вера! Так, соображения по крови…
Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.
— Я видел, как кровью усмиряли, — сказал он мертвым голосом. — Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…
— Я знаю этот случай, — сказал я.
Тимаков усмехнулся в темноте.
— А государь-император лишь пожурил.
— Это была Иващинская деревня.
— Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, — Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. — Ладно, ехать пора.
Он забрался на козлы, обозлившийся, одревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.
— Вот я как раз об этом, — тихо сказал мне Сагадеев. — Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.
— А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? — устало спросил я. — Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?
— Есть еще эллины…
— Никому не нужные островитяне?
