— Республика.
— Ну да, какие-то свои боги, какие-то свои правила и примат непонятного большинства.
— Вы едете, Бастель? — поторопил Тимаков.
— Николай Федорович остается, — сказал я.
— Я так и понял.
Забравшись в карету, я высунул к Сагадееву голову:
— А знаете, откуда ведут себя просвещенные эллины? От Прометея. Иносказательно — огонь им подарил.
— Что-то такое…
— Мой далекий предок Прамет Кольваро однажды путешествовал в тех краях. На него напали. До полусотни дикарей. На одного. А он, чтобы никого не убивать, просто руку вытянул. Крови был сильной, жилки с ладони, выхлестнув, на мгновение даже видимыми стали. Каждому до сердца дошли. Вот такой вот огонь…
— Хм, — сказал Сагадеев. — Не знал.
— Легенда, — пожал плечами я. — Миф.
Карета медленно тронулась. Тимаков взял чуть в сторону, объезжая трупы лошадей. Сквозь разломанную крышу помаргивали звезды.
Сагадеев, прощаясь, хлопнул в стенку ладонью.
Интересно, есть ли у него спички? Разведет он костер или предпочтет так до утра куковать? Мне, наверное, было бы не по себе…
Я прикрыл глаза.
— Георгий…
Тимаков отозвался не сразу.
— Да, Бастель.
Позвякивала упряжь, размеренной трусцой бежала лошадь, ровно дышал Майтус. Меня покачивало, укачивало, клонило в сон.
— Если вам будет легче, Георгий, после того случая одному из Иващиных набили морду. Я участвовал. Только он все равно был кокаинист.
— Я знаю, — помолчав, сказал Тимаков. — Я рад, что он умер.
Высокая кровь, дурная жизнь.
Смерть Федора Иващина была воспринята с облегчением даже в родной семье. Глупые выходки, буйный нрав, безумные глаза с рыжинкой.
Когда мы, четверо офицеров, его били, он хохотал и подвывал по-звериному. Противно.
— Я посплю, — сказал я. — После леса, на первой развилке — налево.
Тимаков не ответил, может быть, просто кивнул.
А может и ответил, только я не расслышал. Сон обволок чернотой. Ночь к ночи, солнце свалилось с Драконьего хребта в бездну, освободив место звездам, ротмистр Жапуга дождался своего часа.
Шелестит, выходя из ножен, сабля.
Жапуга смотрит на нее выпуклыми глазами, несколько раз, вращая кисть, заставляет изогнутый клинок полосовать воздух.
Оборачивается ко мне:
— Нравится?
— Давайте уже.
Я, напряжен, стою в кварте. До ротмистра — три шага. Кончик сабли целит ему в правое плечо.
— А пойдемте-ка к обрыву, — весело говорит Жапуга.
Он поворачивается ко мне спиной и, чуть пошатываясь, направляется к зеву крепостных ворот. Там, за воротами, снаружи, за рядом соломенных чучел и мишеней есть площадка, которую гарнизонные офицеры приспособили для фехтования — утоптанный пятачок пятнадцать метров на три, выступающий над отвесным склоном.
Убитого можно сбросить вниз, и его…
— Эй, — окликает меня сотник, — вы идете или трусите?
Я скриплю зубами.
— Извольте.
Сияет над головой Южный Крест.
Шагая, на всякий случай я держу дистанцию — а ну как вступит в пьяную голову мысль, что можно исподтишка…
Жапуга фыркает впереди, словно услышав.
Песочного цвета панталоны, сорочка, ножны, болтающиеся хвостом. Пьяный, гуафр! Пьяный! Что делать с ним? Не убивать же!
